— Кем?

— Статистиком.

— Я рада за тебя, поздравляю!

— Далековато приходится идти на завод, но, как говорят, ничего не попишешь. Выбора нет, надо терпеть, — делилась Паша. — А ты на прежнем месте?

— Да, пока там.

— Почему пока?

— Нам передали, что в канцелярии лагерей военнопленных будут работать только немцы или фольксдойчи.

— Тебя не тронут, — уверенно, но без всякого основания произнесла Савельева.

Паша шла с Гербертом. Состояние такое, будто еле-еле отрывает ноги от земли. Вернуться? Теперь поздно. Зашли в небольшую комнату, кое-как обставленную. Герберт настроил приемник. Из репродуктора полилась музыка. А потом… раздался голос Москвы! От неожиданности глаза девушки повлажнели. Как далеко сейчас родная столица от нее!

Невинная на первый взгляд затея с приемником повторилась и в другой раз. Паша поняла — у них появился доброжелатель, хотя сам в этом пока не признается.

— Может быть, за гестаповской формой кроется честное человеческое сердце? — делилась Паша своими домыслами с Марией Ивановной Дунаевой, когда после работы пришла к ней.

— Если так, это очень хорошо. Проверь его. И вот на чем. Пусть поможет тебе устроиться и канцелярию лагеря военнопленных. Это было бы здорово, тогда бы ты наверняка смогла общаться с военнопленными. Понимаешь?

— Да, да.

— Пусть даже несколько наших товарищей выйдут на волю — и то мы сделаем большое дело! — с волнением заключила Мария Ивановна.

Прохаживаясь на следующий день по пустынным улицам, Паша рискнула:

— Я доверяюсь вам, Герберт, ибо убеждена всем сердцем — вы не фашист. А я хочу помочь моим соотечественникам.

Герберт поднял брови.

— Фрейлейн Паша, не рекомендую шутить такими словами.

Щеки девушки зарделись румянцем.

— Я беззащитная, вам легко со мной расправиться. Арестуете?

— Замолчите!

— Нет! Молчать я не могу, не хочу, не буду!

— Вы невыносимая девчонка! Забываете — я немецкий офицер!

— Мне ясно и другое, Герберт. Я это чувствую, чувствую.

— Что же вы чувствуете?

— Не знаю, но в одном не ошибаюсь — вы не такой жестокий, как те…

— Такой же! Иначе не служил бы в гестапо.

— Наивно защищаетесь, Герберт!

Навстречу шли два фельдфебеля. Они громко приветствовали офицера. Собравшись с мыслями, он повернул голову к Паше.

— Не обещаю, однако узнаю. Чем смогу, помогу.

Гестаповский переводчик помог Паше Савельевой временно, как он объяснил, «подработать» в канцелярии лагеря.

Когда Паша по рекомендации Герберта пришла к начальнику, он любезно ее принял.

— Будете работать писарем, — объяснил начальник в чине капитана. И лукаво: — А если станет скучно — фрейлейн может рассчитывать на мое внимание.

— Благодарю, господин офицер.

Паша сидела в канцелярии за большим письменным столом, а мысли витали там, за колючей проволокой, где томились военнопленные. Каждый день уносил десятки жизней. Они умирали от ран, от голода, от дизентерии, от вшей… Немецкие офицеры вообще не считали заключенных людьми. Они даже избегали произносить слово «человек», а говорили: столько-то килограммов сухарей на столько-то «голов». Иногда сюда приезжали пьяные гестаповцы и развлекались тем, кто изощреннее уничтожит пленников.

«Как пройти вовнутрь лагеря? — мучилась Паша. — Если бы это удалось, я бы улучила момент и передала нескольким раненым пленным медикаменты. Но как это сделать? Как? Прибегнуть к помощи Герберта?»

Во время встречи Паша слезно попросила:

— Я буду вам очень обязана, Герберт, если вы найдете предлог взять меня с собой в лагерь.

— Мне там нечего делать, а вам тем более.

Заметив негодование девушки, Герберт вдруг обратился к молитвам. Он напомнил о библейском Моисее, который много страдал.

Паша не поняла, к чему он приплел Моисея, и продолжала настаивать. Она пыталась объяснить, что страдания не должны стать уделом сотен и тысяч мужчин, повинных лишь в том, что они любят свой дом, свою землю, свою Родину. Разве за то карают?

— Я однажды вам говорила, Герберт, мне очень хочется облегчить страдания людей. Помогите мне в этом сейчас. Через несколько дней я уже буду работать в другом месте.

В душе Герберт хотел оказать помощь, но он боялся дать повод для опасных разговоров. И все же пообещал поговорить с начальником лагеря. Возможно, проведет там допрос двух или трех военнопленных, а она будет вести протокол.

Солнце не щадило томившихся за колючей проволокой узников. Они изнывали от жары, жажда донимала вторые сутки, а воду не подвозили. Когда Паша вместе с немецким переводчиком ступила за колючую проволоку, сердце ее учащенно забилось, по красивому лицу разлилась бледность. То, что она увидела, буквально потрясло: лежали трупы, стонали раненые. Напрягая волю, Савельева закусила губу до крови, готова была разрыдаться, как ребенок. А тут еще до ее слуха донеслись обидные реплики отчаявшихся парней:

— Эй, барышня, продаешь всех сразу или каждого в отдельности?

— Смотрите, как она подладилась под немца!

— Сколько тебе платят за ночь?

У Паши закружилась голова. Каждое слово било в сердце. Но нельзя себя выдавать, и она овладела собой настолько, что на лице даже появилась улыбка. Паша преднамеренно отстала от переводчика и приблизилась к лежавшему на земле с перевязанной ногой военнопленному. На вид ему можно было дать все пятьдесят. Заросшее лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.

— Вам перевязку делали? — скороговоркой спросила Паша.

Военнопленный испытующе посмотрел на нее: почему она спрашивает? Разве ей не известно — здесь никому никаких перевязок не делают! В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом…

— Вот мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?

— Петров.

Паша подошла к другому раненому. Белобрысый, совсем еще юный парень наотрез отказался от услуг.

— Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! — и так зло посмотрел, что Паша больше не решилась с ним заговорить.

Домой Паша пришла с разбитым сердцем, долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.

— Пашенька, тебя на всех не хватит, образумься!..

— Ой, мамочка, как там страдают! Как страдают! Ты бы посмотрела! — Паша заплакала.

— Знаю, милая, не сладко им, видать, да ты себя побереги, ведь извелась вся.

Алексею Дмитриевичу Ткаченко Паша охарактеризовала обстановку в лагере. Она подробно рассказала, как туда пришла, с кем беседовала.

— Необходимо быстрее готовить документы.

Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. «Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!»

— Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.

— Я попробую. А какие бланки нужны — «аусвайсы» или «мельдкарты»?

К ответу Паша не была готова.

— А по каким скорее выпустят?

— Из лагеря — по справкам, а «аусвайсы» — временные паспорта — необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в «мельдкартах» — справках о работе. Вот так.

— Готовьте и то и другое.

Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего надзора Ткаченко принялся его осуществлять.

На работу Алексеи Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

— Д-о-о-брый д-е-ень!

— А, это вы? Здравствуйте, — спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.