— Почему не отгружают? — безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. — Сколько накопилось!

— Такой товар не залежится.

Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.

— Слыхали новость? — пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. — Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается — подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!

— Не слыхал.

Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.

— Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!

Немец весело посвистывал. По всему видно — у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул. «Пронесло!» В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.

— У меня было такое состояние, — рассказывал Ткаченко, — будто на мне заметили рога Мефистофеля.

Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог «засыпаться». Пытали бы на медленном огне.

Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.

— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели. — И спохватилась: — А как же с печатью?

— Сделал. Когда принести?

— Хорошо бы завтра.

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в «настоящем деле». Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.

Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:

— Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!

— Ну, ну, покажи свое искусство.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке».

Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой». Наташа Косяченко вслух похвалила:

— С таким документом к самому гаулейтеру не страшно пойти. Верно?

Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?

— Я, — вызвалась Дунаева. — Мне в аккурат, снесу его вроде от «украинского краевого комитета помощи».

На следующий день Мария Ивановна пришла в канцелярию. Ее не сразу принял начальник. Пришлось потолкаться, пока она переступила порог его кабинета.

— Ваша фамилия?

— Дунаева.

— Громов ваш родственник?

— Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет комитет помощи.

— Знаю. Пользы только от него никакой, калека он.

— Подлечится, господин начальник.

В один из осенних дней на удостоверении с круглой печатью появилась заветная резолюция «освободить». Советский офицер Петров, отныне под фамилией Громов, хромая, выбрался наконец из-за колючей проволоки. Среднего роста, широкоплечий, с серыми глазами Петров опирался на палку и выглядел далеко не бравым солдатом. За время пребывания в лагере он чуть сгорбился, шаркал по земле больной ногой.

На Луцк опускался вечер. Не обращая внимания на боль в ноге, сильную слабость и головокружение, Громов старался скорее уйти подальше от этого страшного места. После нескольких шагов он не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Он думал: вот-вот его схватят и опять загонят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, Громов быстрее заковылял. Вокруг не было никого. В синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта, который, как серая глыба, возвышался на западной окраине города. Стены его, аккуратно сложенные из красного кирпича, высоко вздымались кверху, а с четырех сторон по краям над ними маячили квадратные башни с бойницами. У самого замка, метрах в ста, извивалась река Стырь, через которую был переброшен деревянный мост.

В левом карманчике испачканной и порванной гимнастерки лежала справка. Казалось, она согревала его. Громов даже не предполагал, как товарищам удалось все это устроить.

На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к Громову подошла Паша Савельева. Он ее узнал даже в полутьме. Да, да, это та самая, которая разговаривала с ним в лагере! От неожиданности он не сделал никакого движения к ней, даже отпрянул и по-детски смутился.

— Вы? Я даже не знаю, как вас зовут!

— Паша.

Савельева подошла к нему вплотную, протянула руку.

— Поздравляю! И мои товарищи вас поздравляют! А теперь облокотитесь на мою руку, мы пойдем ко мне домой. Чай, наверное, уже приготовлен.

Громов был ошеломлен, ему показалось, будто разумная часть его существа заснула, а без нее он не в состоянии что-либо сказать. Он послушно облокотился на Пашину руку, а к горлу подступил комок. Громов открыл рот, дышал порывисто, тяжело. Он отвык от такой человеческой ласки и заботы. Ведь кругом одни только страдания, кровь… И вот он идет, обессиленный, а рядом с ним — неизвестный, но сильный друг, и ему, оказывается, не все равно, погибнет он или останется жить.

— Как вас благодарить!..

— Какая же нам нужна благодарность? Вы поправитесь, наберетесь сил и тоже начнете хлопотать о ваших боевых товарищах.

Дома Паша рассказала Громову, что устроит его в частную больницу доктора Залесского. Там его полечат, а затем все прояснится.

— А теперь давайте попьем чайку.

— Вы уж извините, — оправдывалась Евдокия Дмитриевна, — сахарку нет, а горячего попить полагается, это полезно для организма. Поверьте, я то знаю.

…Первая удавшаяся попытка освобождения военнопленного бесконечно радовала ее организаторов. Отныне они стали действовать смелее. В городе робко, но все чаще поговаривали о периодически появлявшихся листовках — «красных мотыльках», о том, как освобожденных из лагерей людей уводят в лес неизвестные патриоты. Никто не утверждал твердо, будто именно они, эти самые патриоты, собирают для военнопленных продукты питания, медикаменты, однако друг другу задавали вопрос: а кто же другой может это делать?

Суровой была зима для луцких жителей. Непривычные для Волынского края морозы причиняли много бед горожанам в их нетопленных квартирах. Жестоко страдали от холода и люди, томившиеся за проволокой. Разутые и раздетые, они только и согревались тем, что собирались в кучу и поддерживали жизнь теплом своих тел. Голод стучался почти в каждый порог луцкого дома…

Но ни голод, ни холод, ни устрашения немцев не ослабляли боевого духа тех, кто влился в подпольные ряды. Их дела, пусть еще не значительные, уже жили в народе, обрели его моральную поддержку, рьяных сторонников. Не случайно в разных уголках города раздавалось:

— Наши отомстят!..

С каждым днем росла уверенность патриотов в правоте своего справедливого дела. Это придавало им силы, решительность, они смелее стали бороться с врагом. Росли их ряды, крепла связь с партизанскими отрядами, действовавшими в волынских лесах. По заданию Волынского подпольного обкома партии в Луцк пробирались связные — партизаны, устанавливали контакты с подпольными группами, передавали им задания обкома, брали у них необходимую информацию, снабжали оружием, проводили людей в партизанские отряды.

В один из апрельских дней на квартиру Паши Савельевой пришел рослый, с открытым скуластым лицом, широкоплечий парень. В каждом его жесте и в разговоре чувствовалась настороженность. Это был посланец партизанского отряда Прокопюка — Алексей Абалмасов, явившийся в Луцк для установления связи с подпольной группой. Адрес Савельевой, видимо, был ему дан представителями подпольного Волынского обкома партии. После того, когда между Абалмасовым и Савельевой доверие было установлено, партизан спросил: