Глава 8

«Дум!» — с тупым стуком, топор пробует на зуб древесину. Для меня нынешнего удар довольно сильный. Но для очередного чурбака, который пытаюсь расколоть, этого недостаточно, и орудие застревает в нём. Пробую, ударяю ладонью по топорищу у самого конца. Ладонь отдаётся болью — видимо, это действие, которое кажется таким привычным и естественным моему мозгу, для моего нынешнего тела таковым не является.

Топорище почти не поддаётся — засело крепко, не вытащишь. Ну и ладно, оно даже к лучшему! Подбрасываю чурку с торчащим из неё топором на плечо, и с молодецким хеканьем обрушиваю конструкцию вниз, обухом на посечённый предыдущими ударами пенёк. С радостным треском деревяшка раскалывается напополам. Ай да умница какая! И ай да умница я.

Поднимаю одну из половинок и пристраивая её, чтобы стояла и не падала — надо ещё располовинить. И… параллельно этому процессу, конечно же, думаю. Думаю о том, как же всё забавно вышло. Спокойная жизнь — как оказалось, её просто надо было заслужить. Кровью, болью, победой над страхами. Наглостью и напором, наконец. Но всё позади!

Да, вот уже где-то второй месяц, или вторые руки рук, как нас оставили в покое. Кто бы знал, чего это стоило… И как стыдно перед кузнецом, за доставленные неприятности. Но всё получилось так, а не иначе. И, в каком-то смысле, это даже хорошо.

Рекса, здоровенную, подозрительно похожую на волка-переростка лохматую псину — как только унёс его тогда? — получилось вытянуть буквально с того света. Зверь уже почти выздоровел. Не зря говорят, мол, заживает, как на собаке. И правда, быстро! Почти как на мне.

Гурт не стал ничего говорить, не стал порицать. Мне кажется, мы с ним нашли друг друга. Два «странных», вольноотпущенный и варвар-отщепенец. Чуждые, непонятные местным. Все деревенские, без исключения, смотрят на нас со смесью из высокомерного презрения и страха.

А нам всё равно. Пусть тявкают, шакалы. Даже в этой мерзкой деревеньке можно жить. И, представьте, мне это с каких-то пор даже начало нравится! Работа день за днём, разговоры по вечерам, прогулки по округе, с всё более резво двигающимся Рексом и порхающим вокруг Пострелом, упражнения с палкой — ведь надо уметь постоять за себя… Да это почти мечта!

И вот так я думаю обо всём спокойно и лениво, с чувством сытого и победившего хищника, пристраиваю на пенёк очередное полено… И даже не подозрваю, что этому всему вот-вот придёт конец.

Странный и совершенно непривычный шум из-за частокола, с улицы, заставляет прерваться. Сначала это просто стук многочисленных копыт — а лошадей у нас на всю деревню всего несколько, и ни разу не видел, чтобы эти заморенные клячи шли быстрее, чем шагом. Потом, к топоту добавляется странное бряцанье, крики… Подойдя к щели в ограде, выглядываю наружу.

Там, в клубах оседающей пыли, с десяток всадников, довольно приличная такая кавалькада. Все в пыльных плащах, оружие на виду не держат, но почему-то сразу вызывают впечатление воинского отряда.

— Кузнец! Есть кузнец? — один из этих, подозрительных, спрашивает соседского мужичка. И спрашивает грубым, резким, привыкшим повелевать голосом. Мужичок, явно чрезвычайно перепуганный, что-то запинаясь мямлит, поспешно кивает на наш дом. И мне очень не нравится то, как он лебезит перед всадником, как сразу низко опускает голову, только закончив говорить.

Гурт ещё утром вышел по делам, в дальний конец деревни. Поэтому, когда конные подъезжают и начинают, не спешиваясь, стучать в ворота, открывать приходится мне. Отказать этим людям, наверное, можно, затаиться где и затихнуть. Мол, я не я, хата не моя. Ведь на самом деле не моя! Но как-то привык уже чувствовать себя здесь хозяином. Так что вместо того, чтобы затаиться, я шагаю к воротам. Крикнув Рексу идти «на место» и не отсвечивать, с трудом скидываю тяжеленную балку-засов, всеми своими не такими уж и большими силами налегаю на одну из створок, откидываю в сторону, и встаю напротив незваных гостей. Что делать и что говорить, как себя вести, не имею ни малейшего понятия.

— Доброго Ока! — просто произношу общепринятое приветствие.

В следующее мгновение лицо обжигает болью. Открыв инстинктивно зажмуренные глаза, удивлённо смотрю перед собой. Ровно чтобы успеть зажмуриться опять и попытаться прикрыться рукой. Ближайший всадник, черноволосый мужчина с хищными и очень неприятными чертами лица, свирепо скалится, в руке какая-то плётка, с которой срываются тяжёлые красные капли. Капли моей крови.

— Кланяйся, червь! На колени! Как посмел только… — он разоряется всё больше и больше, и я считаю за лучшее всё же послушаться — падаю на землю прямо там, где стоял, и склоняю голову. Однако, от сыплющихся один за другим ударов это не спасает. Прощай одежда… Шкура-то ладно, зарастёт, у меня с этим быстро.

— Достопочтенные, я кузнец. Чем могу служить?.. — тем временем, раздаётся глухой голос Гурта. С очень непривычными, заискивающими интонациями — никогда не слышал, чтобы гордый и уверенный в себе кузнец говорил с кем-либо так!

— У тебя работники совсем безголовые! Научи хоть, когда и как кланяться надо!

— Прошу извинить, не уследил. Будет наказан…

— Всыпь палок, штук двадцать!

— Обязательно, будет исполнено…

— В следующий раз, зарублю к чертям! Тебе тоже достанется!

— Как будет угодно…

— Да успокойся ты, Рём. У нас дело есть, не забывай, — подаёт голос другой всадник, доселе молчавший. — Кузнец, нам надо, чтобы ты рабыню в ошейник заковал. Печать сами поставим. И заклеймить надо по-быстрому, тавро дадим.

— Хорошо, только нет у меня ничего для этого…

— У нас всё есть! Разводи огонь, время дорого! И поторопись, если не хочешь палок получить, как свой раб! Сулла, да дай ты мне высечь этих обленившихся деревенских свиней… — опять заводится тот первый воин, который меня избивал. К счастью, его фраза остаётся висеть в воздухе, полностью проигнорированная остальными.

Гурт, покорно склонив голову, начинает метаться туда-сюда. Подбежав ко мне, приказывает скорее тащить дров, сам скрывается в кузне, потом снова появляется снаружи, схватив ведро с водой, вновь исчезает внутри… Мне до невозможности противно от всего этого. Раньше считал, что мой спаситель никого и ничего не боится. А сейчас — пресмыкается перед какими-то напыщенными петухами. В душе начинает закипать ненависть. Только всё наладилось, только жизнь показалась сносной, а тут эти твари…

Быстрым взглядом, исподтишка, прохожусь по всадникам, и нахожу среди них наконец ту самую рабыню, которую надо заковать и заклеймить. Сидит на седле перед одним из воинов, понурившись. Выглядит неважно. Рваная грязная одежда, синяки под глазами, и ещё один на пол лица, сбоку. Короткие, будто топором кое-как обрубленные, волосы. Цветом почти как у меня, только чуть светлее, ещё и вьющиеся, едва не кудрявые — совсем не похожи на жёсткие прямые пряди, как у всех вокруг. Узкая щёлочка сильно сжатых губ. Тонкий, с лёгкой горбинкой нос. Выдающийся чуть вперёд упрямый подбородок, с ямочкой. И звёзды сияющих на бледном лице огромных, будто наполненных зелёным светом, глаз, которые упорно не хотят встречаться с моими.

Во всём облике пленницы тупое равнодушие, отчаяние, какая-то скрытая тоска и надломленность. И от этого мне вдруг становится дико не по себе, я понимаю, что вот уж этого точно никогда не прощу себе, если сейчас ничего не сделаю.

Но вариантов нет. Десяток здоровых, возможно, даже вооружённых, мужиков, это не деревенская ребятня и даже не их родители. От таких не убежишь, их не победишь в честной схватке. Тут ничего не поделаешь… С трудом совладав с собой, я просто направляюсь за дровами, как можно медленнее, надеясь и истово желая, что представится случай что-то сделать. И пинками гоню жалобно заглядывающие в глаза мысли о том, что, скорее всего, в данной ситуации бессилен.

Тем временем, девушку — а она очень молода, едва ли не девочка, хорошо если восемнадцать есть — двое из конвоиров, или какую роль они выполняют, не знаю, стаскивают на землю и волокут внутрь кузницы. Склонив голову и стараясь быть возможно более незаметным, просачиваюсь следом, аккуратно сложив принесённые из поленницы дрова в сторонке.