— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.

— Садись сюда.- Он аккуратно,только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…

— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.

— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.

— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.

Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.

— Дай я, — пододвинулся Алексей.

— Нет, нет. Я сама.

Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.

— Зачем ты пришел?

— Увезти тебя отсюда.

— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу.- Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…

«В Смоленске…- эхом отозвалось в душе Алексея.- А почему бы не в Смоленске?» Он поймал себя на мысли,что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал,сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб. «Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство…» Голос Софьи звучал доверительно и спокойно,но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.

— … Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу- матушка кричит, да так страшно: «Сокол мой, навсегда…» Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной,она руками его шею обвила и не отпускает.Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: «Трогай!», а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас- не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.

После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было- вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка — сестра Феофана- и шепнула мне слово:постриг. «Беги,- говорит,- из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры!» Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала: «Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит», а казначейша Федора: «Да что она может решить? За нее все мать — покойница решила.Кому она теперь нужна? Одна на всем свете». Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась: «Мыслимое ли дело- с гардемарином бежать!» Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты. «Смирись! Умерь гордыню!»- говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…

Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь: «Девочка моя,как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель?» Вот от этих слов мне страшно стало.Уж если мать Леонидия, самая праведная,самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как «погибель души, греховные страсти»… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плача, на подвиг во имя Веры- то нет правды на земле!

— Есть! — воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть — правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.

— Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной — умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца. «Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь».

— Иноком? — голос Алексея дрогнул. — Так ты уже…

— Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.

— Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.

— Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.

— Мне ты еще раньше обещание дала.

— Нет. Разные наши дороги.- Голос Софьи зазвенел и погас,стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остекленели:- Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…

— Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.

— А о чем же мне с тобой говорить?- Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.

— Подожди, да не рвись… Послушай!- Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу,обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.

— Мне идти пора.- Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.

— Вечером, когда стемнеет,буду ждать тебя на этом же месте. — Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение,откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ.- Приходи да оденься потеплее.

— Зачем?

— Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?

— Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю!- Она внимательно всмотрелась в Алешине лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное,а может быть,запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась гфочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.

— Я тебя ждать бу-у-уду! — крикнул Алексей с отчаянием, поднял» забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал себе на грудь.

Софья бежала без остановки до самой калитки и только за стенами скита усмирила шаги, переводя дыхание.

«Глаза-то у него какие синие… Как он меня разыскал? Не спросила… Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая… Да разве я смогу прожить жизнь в этих стенах?»

Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с деревянными божницами, свет лампады, тихая молитва.