Пулеметчики вскочили в сани и на полном галопе — туда, где товарищи ведут неравный бой, истекая кровью.

Хотел и Сергей возвратиться к брату, но хватился, а коня нет. Кто-то ускакал на нем, когда Сережа докладывал командиру о бое. Сергей чуть не заплакал с досады, выбежал на просеку, но его помощь была уже не нужна. Вдали показались два всадника на одном коне. Дуся везла на Сережиной лошади раненого Петра. Он сидел впереди в разорванной немецкой куртке и его побледневшие губы что-то шептали, руки беспомощно висели….

— Больно, Петя? — подбежал Сережа. — Больно, а?

— А, Сержик… — Петр пошатнулся и стал сползать с коня.

Сергей поддержал его.

— Ребята, помогите ему, а я туда… — сказала Дуся. — Пить дай ему.

Отнесли Петра под лапчатую высокую ель, положили на сломанные ветки, укрыли тулупом. Он дышал часто, глотая открытым ртом морозный воздух. Потом, не открывая глаз, еле слышно спросил:

— Жив он? Нет, напрасно, Вася… Куда бросился…

Вскоре на дороге показались розвальни, а рядом с ними Дуся и дядя Гриша-великан. Привезли убитого «Василису». Он лежал на соломе вверх лицом. Руки скрещены на широкой груди, увешанной пулеметными лентами, губы стиснуты, лицо строгое.

Рядом с ним без кубанки лежал раненый Василий Громов. Ветер трепал его русые кудри. Он крутил головой и то и дело произносил лишь два слова: «Дуся, жарко…».

Дуся, прижав белую кубанку Василия к губам, не отходила от саней и плакала.

Сережа смотрел то на мертвого Панкова, то на раненого Громова, которого хорошо знал до войны, и тяжелая смертельная тоска давила грудь.

— Сергей, — тихо сказал дядя Гриша, — Петр зовет.

Возле брата стоял на коленях комиссар отряда. У ног горел маленький костер. В руках комиссара спички и пучок соломы.

— Все, — тихо сказал Демьяныч и снял шапку.

— Петя! Петька! Не хочу! — закричал Сергей. — Как же мама? Петя?!

Мальчишку трясло, нечем было дышать, слезы застилали глаза. Он смотрел на брата и не мог поверить, что его нет, что он уже никогда не встанет, не заговорит… Мальчишке казалось это невозможным, невероятным, необъяснимым.

— Товарищ комиссар, — послышался голос дяди Гриши, — Василий Громов тоже скончался.

Сережа вдруг бросился бежать. Он бежал, не зная куда, сквозь кусты, меж высоких деревьев, бежал от ужасов смерти, от неутешного горя, от своего бессилия и отчаяния.

Дуся догнала его, когда уже стемнело.

— Сережа, поверь, мне так же тяжело, как и тебе, — сказала она, обняв парнишку за плечи. — Но разве этим поможешь? Да будь они прокляты, эти фашисты-гады! Но кто же, как не мы, должны отомстить за брата и двух Васей!

…Хоронили партизан далеко от того места, где был бой. Произносили короткие прощальные речи, давали клятву отомстить, никогда не забывать, быть такими, как они — павшие смертью героя, но Сережа не слышал ни слова, не видел людей…

Когда раздался прощальный салют, он не вздрогнул. С осунувшимся, повзрослевшим лицом, крепко сжав скулы, сухими, исстрадавшимися глазами смотрел, как засыпали могилу его брата и обоих Василиев.

Поставили деревянные памятники с надписью: «Они вечно с нами, как призыв к верности, мужеству и отваге». И лишь когда все разошлись, он упал на свежий холмик сырой земли и заплакал навзрыд горько и безутешно. Чьи-то сильные руки подняли мальчика и положили в сани на раскинутую шубу. Рядом лег Николай Демьянович, прижал мокрое лицо Сергея к колючим прокуренным усам, поцеловал и стал говорить тихим ласковым шепотом:

— Тяжело, брат, ох, как тяжело! Такие замечательные ребята!.. Ведь только в жизнь вступили. Еще ничего и не видели. Им бы жить да жить!.. Одно утешение — погибли в бою… Жизнь свою юную не даром отдали. Умерли, как герои… Ты, Сереженька, не думай о них, как о мертвых, думай, как о живых. Они с тобой рядом, они в твоем сердце, в твоей голове… Так легче горе пережить. И так вернее… память о них сохранить… Я Петра как сына родного любил… Ведь нет у меня уже семьи. Я никому не рассказывал, как после бомбежки похоронил сына, дочку-малютку и жену… Думал, не переживу… А вот видишь, воюю… Не у нас одних горе. Многие, многие теряют сейчас близких, родных… И от нас с тобой, мужчин, ждут не отчаяния. Оно не поможет. Чтобы горя меньше было, надо крепче бить фашистов, быстрее гнать их с родной земли.

Сережа, изредка всхлипывая, слушал комиссара, но думал все время о брате, о доме, о том, как горько будет плакать мама, когда узнает о гибели Петра. Вспоминались картины детства, мирной жизни, которая казалась теперь такой далекой, будто с начала войны прошел не год, а десять лет, не меньше…

Какое это было счастливое время! Они вместе с Петром ходили на охоту, и брат давал Сережке пострелять; прыгали с моста в речку — Петр учил нырять и плавать, учил терпеливо, долго; ловили рыбу бреднем; ходили в лес, собирали грибы, ягоды, и Петр всегда говорил маме, что Сережка набрал больше и ему полагается львиная доля… Перед глазами стояло лицо брата, то серьезное и строгое, то веселое или насмешливое, но неизменно заботливое к нему, Сережке, младшему брату. А теперь Петра нет и не будет! И Сережка опять заливался слезами. Комиссар что-то говорил еще, но Сережа его не слышал, он только чувствовал мужскую руку, которая гладила его по плечам.

Сани поравнялись с Лилей. Она шла медленно, опустив голову.

— Садись, Лилечка! У нас есть место, — крикнул комиссар и спрыгнул с саней.

Лиля упала на сани, привалилась к Сережке и заплакала.

— Не плачь, — строго сказал Сергей. — Вон у комиссара вся семья погибла! — и вытер рукавом слезы.

Сережа Корнилов.

В отряд привели старичка невысокого роста, с жиденькой бородкой, в шубенке, в лаптях, на голове заячья шапка.

— Подайте мне командира, — потребовал старичок. — У меня сообщение особое…

Привели его к командиру.

— Скажу только одному, — предупредил гость.

— Это комиссар отряда, — ответил капитан, — можно говорить.

— Ну, тогда… А этот мальчонка?

— Надежный. В комсомол скоро будем принимать, — объяснил командир отряда.

— Тогда другое дело, — старик снял шапку. — Так вот…

Старик рассказал, что в селе уже давно стоит отряд карателей. Солдаты разместились в школе. На вооружении у них семь броневиков и танк. Охраняет машины ночью только один часовой. Смена поста через час.

— Дрыхнут крепко. Напьются с вечера шнапсу да самогонки и дрыхнут… — закончил старикашка.

— Спасибо, отец, — поблагодарил командир, — но не узнают ли немцы, что ты был у нас?

— Мил человек, а я не собираюсь в село возвращаться. Тут останусь. У меня пять сыновей на фронте.

— А стрелять умеешь? — поинтересовался Демьяныч. — А то…

— Я в русско-японскую воевал, а потом германцев бил… Три георгиевских креста имею… — расхвастался дед. — Или не примете?

Приняли деда в партизанский отряд. Оружие выдали. А по данным, которые он сообщил командованию, была назначена на следующую ночь боевая вылазка. Возглавил ее сам комиссар Демьяныч.

…К деревне вышли за полночь. На темно-синем небе ярко светила луна и горели звезды. Трое были в маскировочных халатах. Только длинные тени выдавали движение.

Сергей и Николай подкрались к сараю, замерли. Демьяныч пополз к углу школы.

Похожие на черные гробы броневики стояли вплотную друг к другу. Часовой, обхватив автомат, медленно ходил взад-вперед возле машин. Он в тулупе, ворот поднят и головы не видно.

— Его, черта, ломиком не свалишь… — шепчет Николай.

— Ножом не пробьешь… — отвечает тоже шепотом Сережа.

— Ножом не пробьешь… — соглашается Николай.

Сердце у Сережи стучит часто и громко, и ему кажется, что часовой может услышать его удары.

По углу школы скользнула тень и слилась с силуэтом бронемашин. Это Демьяныч подкрался вплотную и ждет, когда сделают свое дело Николай и Сергей.

— Пора, — шепчет Николай.

Часовой идет прямо к сараю, где лежат у стены ребята. Вот он остановился, постоял, пошел в обратную сторону. Ровно двенадцать шагов сделает гитлеровец, потом повернется. За это время Николай должен успеть подскочить к крайнему броневику, притаиться и ждать, когда часовой повернется.

Отчаянный человек этот Николай — снял смерзшиеся валенки… чтобы не стучали.

Прыжок, еще прыжок и он уже возле броневика. Сереже не видно Николая. Но на всякий случай Сергей взвел автомат, прицелился в часового, держит на мушке.