Через несколько минут я вышел к ручью выше избы. По промоине, пригибаясь, спустился ниже, и мне сверху открылась стоянка. Дверь избы была открыта настежь, на земле у порога стояли наши рюкзаки, застёгнутые и готовые к походу. Через минуту, пригнувшись, из дверей вышел мужик в тёмно-сером ватнике и кирзовых сапогах, в руке он держал топор, который мы обычно прятали под нары. Прислонив топор к стене, он повернулся лицом к озеру и стал прислушиваться. Ручей плескался и шумел на камнях, маскируя моё присутствие, большие валуны позволяли продвигаться незамеченным. Загорелое лицо незваного гостя под старой, выгоревшей на солнце кепкой в приглушённом свете пасмурного дня казалось чёрным. Вот он нагнулся, поднял рюкзак, продел руку через лямку, перекинул на спину, просунул вторую руку, зашевелил плечами, прилаживая рюкзак на спине, и, когда он стал нагибаться за второй ношей, я в два прыжка оказался за его спиной и своей дубинкой нанёс размашистый хлёсткий удар по шее, ниже правого уха. Злодей обмяк, ноги у него подогнулись, и он упал, ткнувшись головой в рюкзак.

Я стоял, сжимая своё первобытное оружие, сердце колотилось бешено, из открытых дверей резко пахло керосином. Я осторожно проверил у разбойника пульс. Слава богу, жив. Осторожно поднял придавивший его рюкзак и отнёс в сторону. От мужика пахло керосином, кислой гнилью, перегоревшим табаком, застарелым потом и мочой. Нечёсаные пегие волосы слиплись от грязи.

Вот он шевельнулся, опираясь руками, встал на колени, надел на голову упавшую кепку, исподлобья тупо посмотрел на меня. Я упреждающе поднял дубинку, он заслонился рукой, одновременно отползая в сторону и бормоча что-то нечленораздельное. Затем, опираясь о стену руками, встал и, продолжая что-то бормотать, пошёл, пошатываясь, по тропе в сторону от деревни. «Вернёшься, убью!» — заорал я громко, подбадривая сам себя и чтобы заглушить страх и неуютную тревогу, которые шевелились во мне всё это время. В избе валялись куча газет, тряпьё, старые одеяла, облитые керосином. «Ещё пара минут — и он поджёг бы избушку», — подумал я.

Появился Дима, принявший мои крики как сигнал к возвращению. Я коротко пояснил ситуацию. Вспышка гнева и злости быстро погасла. Тоска и сожаление о нарушенной гармонии, о том, что рядом со светлой радостью природы, дружбы, солнечного света затаилась чёрная злоба, вонючее, тёмное вероломство, приносящее боль и страдания, овладели мной. Упадок сил, как после тяжёлой болезни, окончательно опустошил душу и испортил настроение.

Вскоре мы уже подходили к деревне. Впереди нас ждали пыльная дорога до Онеги, самолёт, остров Кего, причалы Архангельска. Через полгода этот дикий, нелепый случай стал забываться, а наши дни, проведённые на Кенде, с годами всё больше расцвечивались в памяти новыми счастливыми красками, запахами, сентиментальными нотками, воспоминаниями и ощущениями.

Борис был водителем начальника домостроительного комбината. Обаятельная, белозубая улыбка располагала, а когда он увлечённо рассказывал о своих охотничьих приключениях, слегка захлёбываясь словами, словно от нехватки воздуха, мой интерес к нему только усиливался. В одной из служебных поездок в машине, которой он управлял, стало известно о лесной избушке, построенной им недавно в лесу на озере Долгом, недалеко от деревни Демидово, что на сто десятом километре автомобильной дороги Архангельск-Вологда. Чувствуя, что я заинтересовался его рассказом, Борис пригласил меня побывать в Демидове и сходить на Долгое озеро, пожить в его избушке, порыбачить, посмотреть ягодники, пособирать грибы. В пятницу вечером на служебной «Волге» вдвоём мы выехали из города, одетые и экипированные для похода. По дороге я узнал, что избу он строил вдвоём с лесником, который живёт в Демидове, в основном для лосиной охоты. В деревне возле большого старинного бревенчатого дома с поветью нас гостеприимно встретил юркий мужичок небольшого роста, лысоватый, лет пятидесяти, лесник и хозяин этого дома.

Стоял август, лето незаметно перетекало в осень, белые ночи заканчивались. Мы отказались от застолья в избе, взяли в машине всё необходимое для похода и не мешкая отправились на озеро, чтобы до темноты попасть на место. Тропинка начиналась сразу за дорогой, пересекала большой скошенный луг, деревенское кладбище и углублялась в лес. Четыре километра до озера мы прошли не торопясь, миновали два больших моховых болота густо усыпанных ещё незрелыми ягодами клюквы, и, когда углу бились в густой еловый лес, где высокие ели начинали закрывать уже начинающее темнеть небо и где едва заметная тропинка терялась среди толстых еловых стволов, Борис включил фонарь.

Через двадцать минут мы были на месте. Избушка стояла в густом лесу, в двадцати метрах от берега озера. Рядом — большой навес из жердей, покрытый плёнкой. Под навесом — дощатый стол скамьями, а чуть в стороне от стола оборудовано кострище с закопчёнными проволочными крюками для котелков и чайника. Я стал заниматься костром, а Борис нырнул в чащу и вскоре вернулся с пакетами, в которых была посуда, продукты и всё необходимое для жизни в лесу. Всё это пряталось в схроне, в металлической бочке, зарытой в землю и замаскированной неподалёку в лесу. Сгустившиеся сумерки плотно обступили стол, и пришлось принести и зажечь керосиновую лампу, свет от которой окончательно утвердил наступление темноты и сделал её непроглядной и загадочной. Мы неторопливо ели, пили чай, отмахиваясь от комаров, лениво переговариваясь, каждый думая о своём, и лёгкая грусть обступила нас со всех сторон.

В избушке были устроены две самодельные лежанки — кровати, все детали которых были собраны из неокорённых берёзовых жердей, которые уютно белели в слабом свете свечи, установленной в таком же берёзовом подсвечнике, стоящем на пристенной берёзовой полке. Берёзовый дизайн создавал атмосферу полузабытой детской сказки и настраивал на добрые мысли и воспоминания.

Утром, после завтрака, мы занялись каждый своим делом. Я осматривал избу и всю обстановку вокруг: большие поленницы наколотых дров, тротуар из жердей к причалу у озера, вешала для сетей, добротный самодельный большой стол с навесом, чуть в стороне — кострище. Вся территория вокруг убрана, нет мусора, банок, бутылок, пакетов и прочего хлама, от которого наши леса задыхаются всё больше и больше. Глубокая мусорная яма, вырытая подальше от избы, обеспечивала чистоту и порядок на участке.

Мой напарник ушёл в лес на разведку перед скорой осенней охотой. Я при дневном свете продолжил изучать местность вокруг нашей стоянки. Озеро, больше похожее на реку, шириной около пятидесяти метров, тянулось с запада на восток. Изба находилась недалеко от западной оконечности озера, и, чтобы попасть на противоположный берег, надо было обойти озеро с запада, сделав крюк не более полукилометра. Около избы всё было покрыто густым высоким черничником, кусты которого были сплошь усыпаны крупными тёмно-сизыми ягодами. Противоположный берег, более высокий, с редкими елями и молодыми сосенками, представлял собой вырубку, покрытую брошенными стволами деревьев, заросшими травой и брусничником, лесовозными дорогами, следами от тяжёлой лесорубочной техники.

Борис предупредил меня, что в озере летом клюёт сорога, причём предпочитает всем наживкам тесто или хлеб, на жерлицу ловится щука, а другой рыбы в озере, видимо, не водится. Выбрав себе одну из трёх удочек, которые стояли в углу тамбура избы, и захватив кусок хлеба и стеклянную банку для живцов, я спустился к озеру. Вдоль озера по торфяному пружинистому берегу была протоптана тропинка, по которой я двинулся, огибая озеро, пока не дошёл до удобного бревна, на котором и расположился. Сорога клевала на мятый хлеб, однако мякиш быстро размокал и плохо держался на крючке. Вскоре в банке с водой плескались некрупные черноспинные сорожки. Вдоль берега в податливый торф под углом к воде были воткнуты шесты из молодых берёзок с тонкими, гибкими концами, к которым я и привязал свои жерлицы и насадил живцов. Некрупная щучка-травянка брала живца активно, и к обеду я уже поймал достаточное для ухи количество щурят.