По глазам его вижу: он мне не верит. У него такие глаза, словно он лежит на дне пропасти, в сотне километров от людей.

— Унесите! — говорю я и в изнеможении сажусь на бревно, заменяющее в палатке скамью. Вытираю лоб, щеки.

Санитары уносят раненого, ассистенты мои уходят. Аня тоже хочет уйти, но я останавливаю ее.

— Аня, минутку. Сядьте сюда. Я вам вот что хочу сказать. Когда мы работаем, перед нами не дерево и не камень, а живой человек. Вся его жизнь зависит от нашего внимания. Вы взялись рукой за косынку, предположим, только дотронулись пальцем до нее и собрали на палец сотни тысяч убийственных микробов, которые с вашей руки попадут в открытую рану. Это вопрос жизни и смерти человека!..

— Я понимаю, — говорит она. Слезы скатываются по ее щекам. — Я понимаю, но что делать, если я не могу?..

— То есть как не можете? Что не можете?

— Не могу научиться работать сестрой.

— Какое у вас образование?

— Дело не в образовании. У меня характер не годится никуда. Я еще до войны пробовала учиться на медицинскую сестру и не смогла. Не могу видеть крови…

— Ничего, это пройдет! У всех так сначала. Вы думаете, мне приятно видеть кровь? Я, когда начал учиться медицине, в обморок падал на операциях. На многих операциях вы помогали?

— Сегодня на третьей…

— Ну и не так уж плохо! Ведь не упали в обморок, правда? Только не теряйтесь и поймите: в воздухе палатки — не говоря уж о траве, о нашей одежде, о наших руках — несколько миллионов носителей заразы. Злейшей заразы!

— Я понимаю, мы проходили в школе. Бактерии, микробы… Я многое понимаю, но на деле у меня не получается. Увижу раненого и все забываю. А если меня ругают, становится еще хуже, делаюсь совсем как дурная.

Она смотрит в землю, не решаясь поднять на меня свои добрые, серые, заплаканные глаза. Выросший в деревне, я хорошо знаю этот тип девушек. Такая работает за троих, нянчится с оравой маленьких братьев и сестер, ходит за скотиной, кладет стога, вяжет снопы, и все это тихо, скромно, с застенчивым видом, словно оставаясь перед кем-то в долгу.

— Чтобы не теряться, продумайте все заранее. Заранее подготовьте к операции инструменты, бинты, тампоны, салфетки, вату, кофеин, камфору, физиологический раствор, глюкозу.

— Ой, я все забуду! Я уже забыла!

— Вот возьмите карандаш и бумагу. Пишите: йод, эфир, новокаин, лизол…

Мелким, четким почерком она составляет длинный список. Слезы на глазах ее постепенно высыхают.

— Йод и новокаин я знаю для чего…

— Ну, вот видите! Уже хорошо! Я не — понимаю, зачем вы преуменьшаете свои силы?.. Вы, говорят, участвовали в диверсиях, а ведь это гораздо страшнее, чем у операционного стола!

Но она отрицательно качает головой.

Федоров стремительно входит в операционную палатку.

— Алексей Федорович, сюда нельзя без халата.

— Извините! — говорит он и поспешно выходит. Я выхожу за ним.

— Как? Оперировали? Он выживет?

— Думаю, что выживет.

— Пойдемте посмотрим. Где он у вас?

Под небольшой палаткой, разбитой на возу, спит раненый. Аня веткой отгоняет комаров от его лица.

— А все-таки плох!.. — задумчиво говорит Федоров. — Утром едем с Дружининым, километрах в шести от штаба, — вдруг подвода. Кто такой? Я его сначала не узнал. Смотрит на меня, слезы льются по лицу, ничего не может сказать. Потом гляжу — да ведь это Машлякович! Хороший минер!

— Как прошла операция? Кривцов, Свентицкий, что они представляют собой как врачи? А сестры? Свентицкий жаловался, что сестры у нас слабоваты. Где ваша палатка? Поставили ее?

Сидя на обрубке бревна в моей палатке, Федоров рассматривает книги, какие я привез с собой: «Фашизм— лютый враг человечества», «Пищевые отравления и пищевая токсикоинфекция», «Батько Боженко», «Котовский», «Таращанский полк», «Заметки по военно- полевой хирургии»…

— Ничего этот Свентицкий не понял в наших сестрах, — говорит Федоров. — Вот она сидит сейчас около раненого — отгоняет комаров. А в рейде пятьдесят километров пройдет и не охнет. И душу отдаст для раненого. Наша первая сестра Маруся Товстенко — комсомолка — вступила в партизанский отряд, когда еще немцев не было в Чернигове. Зимой в 1941 году мы ее оставили в семеновском лесу, в землянке с семью ранеными. Один сильно обожженный, другой с переломом бедра. Медикаментов никаких — одна марганцовка. Перевязочных материалов нет. Кругом немцы, полиция. Показаться в селах нельзя. Так она по ночам пробиралась за пять километров в ближайшее село Блешню. Там где-нибудь с тына около крайних хат стащит потихоньку детскую рубашку или пару портянок- Кипятила это белье и делала бинты.

Несколько месяцев была и за доктора, и за хозяйку в землянке, и за сестру, и за мать родную для раненых. Всех сохранила.

Федоров помолчал, словно задумавшись, и продолжал:

— Посмотреть на них, так ничего особенного сразу и не увидишь. Застенчивые девчата из колхозов. Исхудали, оборвались. А если в душу им заглянуть — диву даешься! Они идут на борьбу не только потому, что немец лично их и их семьи обидел, гонит прислугами в Германию, учиться не дает. Нет, не только потому! Многие и до войны мечтали, как будут защищать советский строй. Зачитывались книгами о гражданской войне. Это люди идеи. Образованные люди. Поставьте перед ними большую цель, научите их, и они чего угодно добьются.

— А это что за работа? — заинтересовался Алексей Федорович, листая книгу «Переливание крови в хирургии». — Можно взять почитать? Но как вы думаете кормить Машлякевича? Да, понимаю, только жидкое… Ах, жалко! Хороший был минер.

— Алексей Федорович, нужна новая большая палатка для операционной. Хорошо бы вот из такого шелка…

— Это можно.

Через несколько минут Георгий Иванович приносит шелковый парашют молочного цвета. Зовем Гречку. Втроем закрепляем между дубами длинную жердь на веревках. Перекидываем парашют и натягиваем его по углам веревками. Получается шатер с гладкой покатой крышей. Ветер перебирает пышно спадающие складки шелка. Лопатами снимаем траву и дерн до песка. Отрубаем корни деревьев. Закрепляем на колышках стены палатки. Трава и чернозем сняты на большом пространстве. В самой палатке песчаный пол, и вокруг нее бордюром лежит песок. Пусть полная чистота будет не только в операционной, но и около нее.

Гречка вяжет веник из хвойных веток и заравнивает пол, маскирует палатку сверху ветвями, молодыми деревцами. Неподалеку от лагеря спиливаем толстую березу. Делаем два стола и два табурета, вешалку. Застилаю столы чистыми салфетками. Ставлю раскладной операционный стол, покрываю его новой простыней.

Лучи заходящего солнца падают сейчас прямо на палатку. Сильный рассеянный свет, как от бестеневой лампы, наполняет операционную. Желтый песок пола отсвечивает.

— Дуже, дуже гарно! — одобряет Гречка.

Партизаны подходят, заинтересованные, к палатке, заглядывают в нее, приподнимая шелковый полог, но никто не решается зайти внутрь.

— Это что же здесь будет?

— Здесь будет операционная…

Теперь я рад посетителям. Пусть все видят, что можно построить в лесных условиях быстро и хорошо.

— Тимофей Константинович!

— Володя! Сюда нельзя без халата! Где вы пропадаете? А где Федя?

— Эх, хороша палатка!

Володя очень торопится.

— Тимофей Константинович, мы сейчас выступаем на задание. Кравченко хотел с вами проститься. Он не может прийти, готовит отряд к выступлению…

— Пойдем, пойдем, где он?

— Здесь, недалеко…

Бондаренко приводит меня на большую поляну. Выстроившись в шеренгу, стоят партизаны. Их около пятидесяти. В большинстве местные хлопцы, каких я видел на строевых занятиях. Иные в лаптях, кое-кто без оружия, но у всех за спиной увесистые, туго набитые мешки. Лямки врезаются в плечи.

Они выходят на ночь с тяжелым грузом. Это — подрывники-диверсанты. Федоров и Кравченко медленно проходят вдоль шеренги, осматривают каждого бойца, с каждым говорят.