— Подтяни котелок — будет греметь!

— Ну вот, Никита, идешь мстить за сестру, за всю свою семью!..

— Карпенюк, теперь забывай, что у тебя мать плачет. Теперь пусть немцы от тебя плачут…

Кравченко, хлеба будет мало. Бондаренко, пройди в хозчасть, возьми еще десять буханок. Там есть у них сало — скажи, что я велел дать кусков шесть.

Кравченко замечает меня, подходит, жмет мне руку. Он улыбается, движения его сдержанны, как всегда, а лицо вдруг принимает странное, не свойственное ему виноватое выражение. Подойдя к Алексею Федоровичу, он что-то негромко говорит ему.

Федоров поворачивается ко мне:

— Доктор, у вас есть автомат?

Вот он — наступает момент, предсказанный Федей! Но, значит, это он и берет. Значит, еще тогда в дороге Кравченко облюбовал мой автомат! В этом есть что-то неприятное, вдвойне обидное для меня.

Федоров замечает мое состояние. Он подходит близко ко мне и говорит, понизив голос:

— Доктор, люди идут на тяжелое и ответственное задание. У некоторых совсем нет оружия. Мы вам дадим взамен карабин. Новый карабин!..

Молча поворачиваюсь и иду к своей палатке. Обида кипит во мне. Приношу автомат, передаю его Кравченко.

— Желаем вам больших боевых успехов!

Хочу улыбнуться, но не знаю, какой получается моя улыбка.

На поляне появляются Дружинин, начальник штаба Рванов, несколько командиров и молодых партизан.

— Отряд имени Богуна к маршу готов!

— Товарищи, помните всегда, — напутствует Федоров, — мы не казацкая вольница, мы дисциплинированные советские люди, выполняем ответственное задание партии и правительства. Мы партизаны, но у нас не должно быть партизанщины. Организованно бейте подлого врага. Слушайтесь своих командиров. Приближайте светлый час победы! За счастье наших детей, за Родину!

Бойцы уходят гуськом, друг за другом, медленно ступая, с тяжелой ношей на спинах. У передних ленты с патронами крест-накрест на груди. Эти тихие, деловые проводы без музыки волнуют больше, чем самое торжественное прощание.

— Товарищ командир! — плачущим голосом говорит молодой партизан, идя следом за Федоровым. — Когда же вы меня пошлете на задание? Товарищ генерал, Алексей Федорович, вы же мне обещали!

Молча ухожу в свою палатку.

Через несколько минут мне приносят новенький карабин. Что-то слишком уж быстро приносят! «Утешают», — огорченно думаю я.

Ночью, в темноте, выхожу на полянку. Утренняя заря сменила на небе зарю вечернюю. Предрассветный холодный воздух. Глубокая тишина, только лошади жуют неподалеку. Стонет Машлякевич на возу.

Едва различимая фигура движется около него. Это Аня.

— Аня, вы его немного поверните. Вот так. Осторожно, руку!

Солнце едва поднялось над горизонтом, но наши люди уже встали и трудятся. Вдали, около возов, Георгий Иванович что-то считает, складывает в корзину. Гречка рубит ветки, подвешивает их над операционной палаткой. Варя черпает воду в неглубоком колодце. Михайловна чистит картошку.

Вода в закопченных конических ведрах закипает над костром. Михайловна моет в тазу картошку и поет:

Что с Машлякевичем? Много сил, вероятно, потерял он за ночь. С вечера и ночью, как мы с Аней его ни переворачивали, он стонал, боли не давали ему покоя…

— Аня, как он спал?

— Ой, Тимофей Константинович! Раз пятьдесят просыпался! Я под утро принесла носилки, легла около воза, чтобы далеко не бегать, когда он проснется. И так ему худо, а тут еще комары жизни не дают! Хорошо, что в этом году их еще немного!

Над телегой, где лежит Машлякевич, разбита небольшая палатка, она прикрывает от солнца, немного задерживает ветер, прикрывает на случай дождя, но не спасает от утреннего холода и комаров.

— Машлякевич, вам холодно?

Он отрицательно качает головой. Чуть-чуть. И морщится. Даже такое движение усиливает его боли. Светлые глаза его смотрят на меня с тоской.

Георгий Иванович приносит крынку парного молока. Аня осторожно, понемногу вливает молоко через резиновую трубку в горло раненого.

— Приготовим сегодня компот и молочный манный суп. Чай лучше давать с сахаром или с медом? — спрашивает Горобец.

Через полчаса идем с носилками брать Машлякевича на перевязку. Около его воза любопытные.

— Товарищи, не толпитесь, вы же тревожите его!..

Партизаны молча расходятся. Только женщина и девочка остаются около воза. Девочка плачет. Ей лет десять. Тонкие ручонки, босые загорелые ноги. Молодая черноволосая женщина с ужасом глядит то на меня, то на раненого.

— Доктор, он умрет?

Она спрашивает это, не понижая голоса, словно Машлякевич уже умер.

— Кто вы?

— Я его жена, а это его дочка. Скажите правду, доктор, он умрет?

— Откуда вы взяли? Почему умрет?

— Он ничего не говорит. И как будто плохо узнает нас. Сам повернуться не может. Я учора бачыла, худо, худо ему! Думала, может, сегодня будет лучше. А сегодня еще хуже. Блинчиков напекла ему, не ест, даже не берет. Хочет что-то сказать и не может, только плачет.

— Не расстраивайтесь и не волнуйте его. Будет ваш муж снова ходить, говорить, воевать, работать, только не мешайте нам и ему. И еды не надо носить. Мы накормим его вдоволь.

Кладем Машлякевича на носилки. Делаем это насколько можно осторожно, однако он громко стонет. Его опускают с воза на носилки, а у него растерянные глаза человека, падающего в бездну.

По лицу девочки текут крупные слезы. Она не может оторвать глаз от отца.

Я кладу руку на ее светлые мягкие волосы.

— Как тебя зовут?

— Люда.

— Люда, не надо плакать! Папа будет жить.

— Аня, — говорю я в операционной, — а шприц?..

— Ой, Тимофей Константинович, я знаю, я забыла!

— Хорошо, хорошо, только не всплескивайте руками, а то заденете ими за что-нибудь. Надевайте маску, приступаем к перевязке.

Каждый день вносим Машлякевича в операционную. Очищаю его широкую, гноящуюся рану от выделений, от омертвевших тканей. Свентицкий и Кривцов молча, невесело помотают мне. Свентицкий особенно предупредителен ко мне. Он обращается со мной так бережно, словно и я тяжело ранен.

«Да, пожалуй, так и нужно — суетиться, что-то предпринимать, выполнять свой долг; жаль лишь, что все это приносит мало пользы!» — читаю я во взгляде окружающих меня людей.

Раненому с каждым днем все хуже и хуже. Он худеет, слабеет. Даем ему черничные кисели, молочные супы, компоты, кормим его часто, через два — три часа, поим очень сладким чаем с сахаром и медом. Ест он охотно, жадно, но худеет.

— Георгий Иванович, свежие яйца можно достать?

В тот же день Горобец достает свежие яйца.

Кормим Машлякевича гоголь-моголем, но ему все хуже и хуже. По-прежнему он не может уснуть по ночам. Даем ему болеутоляющие наркотики — морфий, пантопон.

Жена Машлякевича Валя, повариха одного из отрядов, ходит к Федорову жаловаться:

— Товарищ генерал, доктора плохо лечат. Замучают они его совсем.

Алексей Федорович ничего не говорит мне о ее жалобах, я слышу о них стороной. Но и сама Валя не скрывает от меня своего беспокойства. Ко мне она приходит только со слезами:

— Что же вы его не лечите?

Остаток нижней челюсти у Машлякевича торчит криво и не совпадает с сохранившимися зубами верхней челюсти. Сделать протез? Из чего? Пластической массы У меня нет. Брожу, ищу, раздумываю… Что приспособить вместо челюсти?

— Георгий Иванович, у нас нет толстой проволоки?

Горобец молча из глубины своего воза достает моток колючей проволоки.

— Тонка, Георгий Иванович.

— Вам, может быть, не проволока нужна, а круглое Железо? Для чего вам?

— Для челюсти Машлякевичу.

— Для челюсти?!. — повторяет он в изумлении. Но я уже заметил на его возу проволочный отес, как раз такого диаметра, какой мне нужен.