Теперь они не решаются, как это было год назад, в елинских лесах, снять с фронта и бросить на нас несколько тысяч солдат с артиллерией и авиацией. Понимают, что застать врасплох и уничтожить нас они не смогут. Ищут более дешевые способы борьбы. Для них огромный выигрыш — вывести из строя полностью взвод разведчиков. Если был подсыпан в пищу яд, то кто и когда мог сделать это? Мы ведем наблюдения разными путями. Почему Свентицкий не пришел с вами? Вы его звали с собой?

— Нет, не звал. Он сам почему-то не хочет показываться у разведчиков. Просил передать ему на ближайшие дни других больных, амбулаторный прием.

— Ну, что же. Сделайте так, как он просит. Держите себя с ним ровно. Посмотрим, что будет дальше.

Назавтра переводим всех разведчиков в госпитальную палатку. Георгий Иванович привозит из деревни домотканые крестьянские половики. Стираем их и застилаем кровати больных.

Отеки и припухлости на лицах и ногах разведчиков становятся заметнее. Усиливаются боли в мышцах. Многие совсем уже не могут ходить, стонут, бредят, с высокой температурой. Я и Кривцов начинаем тревожиться за жизнь командиров отделений Барановского и Данильченко. Даем больным экстракт хвои, спирт, сахарную боду, аспирин. Кладем бутылки с горячей водой к ногам.

Нет, это не отравление! Или отравление таким ядом, какой не известен науке. Опухоли на лицах, острые боли в суставах. Нет, это не отравление! Еще в Сибири, предвидя, что придется часто сталкиваться с желудочными заболеваниями среди партизан, я захватил с собой книгу о пищевых отравлениях. Ни эта книга, ни вся литература, какую я в силах вспомнить, ни весь прежний опыт мой не дают мне указаний, что за болезнь передо мной.

Не нахожу себе места. Сам чувствую себя тяжело больным. В те немногие часы, когда удается заснуть, вижу и во сне опухшие лица разведчиков.

Ночь. Захожу в госпиталь. Горит толстая сальная свеча. Дежурная сестра дремлет с открытыми глазами.

Один из больных кричит в бреду:

— Немцы!.. Хлопцы, стреляйте, это немцы!..

Многие не спят, лежат с полуоткрытыми, воспаленными глазами. Только молодой разведчик Петро смотрит на меня осмысленным взглядом. Температура у него ниже, чем у других больных.

Я сажусь на бревно около его постели.

— Петро, вспомните, что вы ели за неделю перед тем, как заболеть?

— Ничего такого не ели. Я же вам говорил — борщ, галушки. Что варили на кухне, то и ели.

— А может, раньше, за неделю до болезни, съели что-нибудь не с кухни? Свинины не ели? Вспомните хорошенько.

— За неделю? Да, правда! Съели поросенка.

— Какого? Откуда взяли?

— Нашли в лесу, неподалеку от сожженной деревни. Он уже отощал, одичал. Мы его зарезали, мясо поджарили на палочках над костром. Маленький был, худой.

— Всем взводом ели?

— Всем взводом. Тощий был. Мне ребра достались. Одни кости.

Да, это трихиноз! Редкая, забытая в Советском Союзе болезнь. Трихина передается человеку через мясо свиньи, вызывает воспаление мышц. У нас, в Советском Союзе, люди давно уже не болеют трихинозом. Но на Западе, в капиталистических странах, в нищих, заброшенных деревнях. конечно, не было такого тщательного ветеринарного надзора, как у нас. Потому и сохранились очаги заболеваний.

В палатке Федорова свет. Там Дружинин, Рванов, еще кто-то из командиров. В волнении не замечаю, кто именно.

— Алексей Федорович, это трихиноз!

Назавтра Свентицкий говорит мне:

— У меня тоже в последние дни возникло подозрение, что это трихиноз. Здесь в деревнях нередко бывают случаи заболевания трихинозом.

— Почему же вы мне не сказали об этом?

— Я не хотел навязывать вам свою точку зрения. И вы могли мне не поверить. Это могло быть и отравление, намеренное отравление. В таком случае было бы нехорошо с моей стороны усыплять ваши подозрения.

Операции, перевязки, обход больных, лекции на курсах сестер, научно-практические конференции… Таковы будни медицинской службы в партизанском отряде.

Сестра, сменившаяся с дежурства, стирает под дубом около костра окровавленные бинты. Прибегает Зелик Абрамович, озабоченно сообщает: скоро кончается сулема! Хозяйственные хлопоты с утра до темной ночи. В одиннадцать вечера идем слушать радио, последнюю сводку. А потом… потом нужно бы спать, но столько мыслей и чувств возникает за день! Радиосообщения о наступлении нашей армии, об освобождении Украины так волнуют, что спать обычно еще не хочется.

Неподалеку от кухонных костров заботами Георгия Ивановича сооружены длинный стол и скамьи. За этим столом мы, работники санчасти, обедаем и ужинаем. А ночью, после радиопередач, собираемся по двое, по трое и говорим негромко о самом задушевном, о чем не было времени беседовать в течение дня.

Георгий Иванович коммунист. Так же, как политрука Шевченко, его волнует все, что происходит у нас в санчасти. Горобец знает о моих спорах со Свентицким, о сестрах, о «науке под сосной» и радуется успехам в лечении раненых, радуется успехам наших девушек.

— Давно, еще в двадцатых годах, мы в Черноморском торговом флоте стали обучать женщин работе на кораблях, — рассказывает Горобец. — Я плавал тогда механиком и мне поручили подготовить девушку Лену на помощника механика. То были «первые ласточки» во флоте. Многие старые моряки плевались от возмущения: «Баба на корабле!.. Баба — механик!.. Со дня сотворения мира не было такого». А мы готовили девушек; после Лены я обучал, не помню кого, кажется, Аню, потом Полю, Нину. Некоторые из них года через три самостоятельно работали уже не помощниками, а механиками. И у нас быстро привыкли к этому, а «морские волки» старого времени скоро замолчали. Но зато когда попадешь в заграничные Порты, ОТ история! Сотни Людей сбегаются смотреть на наших девушек-механиков! Я думаю, когда Колумб добрался до Америки, вот так же индейиы сбегались бачить паруса, якоря, ружья. В итальянских, в английских портах, в Константинополе, в африканских портах часами стояли люди и дивились на наших девчат, рот разинув. Помню, в Нью-Кестле один помощник штурмана — англичанин причипивсь до мене: «Бьемся об заклад — то у вас не женщина, а либо переодетый парень, или урод от рождения». Так они это понимают!..

Мише Кривцову и ночью не дают спать операции, в которых он участвует днем. Он будет хорошим хирургом. Он думает. Иной раз я замечаю, как он ходит где- нибудь на поляне и, шевеля пальцем, бормочет что-то про себя, словно сочиняет стихи… Нередко ночью, среди совершенно других разговоров, Кривцов вдруг спрашивает меня:

— Тимофей Константинович, почему вы вскрыли у Колесниченко так широко рану?

— Чтобы избежать общего сепсиса. Советую и вам, Михаил Васильевич, так всегда делать. Иной хирург видит — рана пустяковая, кость не задета, крохотное входное отверстие, маленькое выходное и крови почти не вышло Ну что же, думает, смазать йодом, засыпать стрептоцидом оба отверстия, перевязать. Но гноеродные бактерии не на поверхности раны, а внутри, внесены туда пулей или осколком, и будут размножаться в закрытой камере, как в мешке. Чтобы этого не случилось, прежде всего вскрывайте рану широко, освобождайте ее от омертвевших тканей, дренируйте ее хорошо, чтобы не было затеков. Обязательно делайте контрапертуру. Не создавайте «уюта» для инфекции…

— Скажите, товарищи, долго ли так будет? Долго ли нам воевать одним? — говорит с возмущением Зелик Абрамович. — И это называется союзники! Сколько еще можно ждать? Я вам скажу — они откроют второй фронт тогда, когда настанет время делить трофеи…

— Сталин сказал, что второй фронт — это мы, партизаны, — замечает Шевченко.

— Но чего ждут их руководители? — продолжает с негодованием Зелик Абрамович. — Ведь не все же там коммерсанты? Я читал речи Рузвельта, по-моему, он порядочный человек.

— Может быть, он и порядочный человек, но он капитан, а не хозяин капиталистического корабля и не всегда может плыть туда, куда ему хочется, — объясняет Горобец.