— Но медики вернули её, Венди. Они спасли ей жизнь. Она по-прежнему с вами.

— И я благодарна Богу за это. Я встала на колени прямо на дороге, посреди всей этой бойни, искорёженного металла и крови, и заплакала, и возблагодарила его. Я всю жизнь была христианкой, Оуэн. Родители привели меня к этому, и я Верила. С большой буквы «В». Но я никогда не молилась так, как в тот день — пока парамедики сражались за жизнь моей малышки; потом я благодарила Его за то, что Он пощадил её.

Оуэн смотрел на неё. Он молчал, ему не нужно было ничего спрашивать, теперь он знал, что случилось. Он просто ждал, когда она скажет это.

— Но знаете что, Оуэн? Я всю жизнь прожила во лжи. Мои родители всю жизнь прожили во лжи. Они умерли в прошлом году — у мамы был рак, а папа умер ровно две недели спустя от разрыва сердца — они умерли, по-прежнему веря в ложь. Но я не знаю, где они теперь, потому что нет ни рая, ни Бога. Знаете, откуда я это узнала?

Венди налила немного вина из открытой бутылки в бокал и сделала несколько глотков.

— Потому что моя дочь сказала мне, — закончила она.

Оуэну не нужно было спрашивать, что Элисон сказала своей матери. Он знал, что лежит по другую сторону смерти — настоящей смерти, той, которая превращает твоё тело в прах. Там не было ничего, кроме темноты. Там не было длинных тоннелей, освещённых отдалёнными огнями, там не было бесконечных залитых солнечным светом садов, где пели птицы и близкие люди из прошлого ждали твоего прихода, там не было даже ни единого облачка.

Там была только холодная темнота. И страх.

Элисон рассказала об этом своей матери, и у той не было иного выбора, кроме как поверить ей. И та ложь, которая помогала человечеству не сойти с ума, была разоблачена.

Венди не отказалась поговорить о несчастном случае с Элисон, потому что прошлое травмировало её. А будущее повергало её в ужас.

— Так что теперь вы знаете, — сказала она, одарив его неприятной, безрадостной улыбкой.

Надежда была тем, благодаря чему мир до сих пор существовал. Надежда на то, что однажды ты найдёшь кого-то, кого сможешь любить и кому сможешь доверять, надежда на то, что ты никогда не потеряешь этого человека; надежда на то, что твоя любимая команда выиграет кубок в этом году; надежда на то, что ты найдёшь работу своей мечты; надежда на то, что ты найдёшь деньги, чтобы выплатить кредит. Но в первую очередь — надежда на то, что однажды — что бы ты ни говорил себе все эти годы — ты обнаружишь, что жизнь действительно продолжается и после смерти.

— Спасения нет, — сказала Венди Оуэну. — Есть только то, что есть. Не то чтобы я против. Знаете, я в самом деле научилась больше ценить жизнь. Каждый день ценен, его невозможно вернуть.

— Нет ничего плохого в том, чтобы так смотреть на жизнь, — ответил Оуэн. — Проблема с Богом в том, что люди думают, что у них будет ещё один шанс. А его не будет.

Венди отпила немного из своего бокала.

— Если это всё, что мы можем получить, нужно максимально использовать свои возможности? Определённо. Где ваш бокал?

— О, я где-то его оставил.

— Возьмите другой. Пока вы можете, — и она стала наливать вино в другой бокал.

Оуэн надеялся, что она не захочет произнести тост за то, чтобы жить сегодняшним днём, или что-нибудь в таком духе.

Она не сделала этого. Но, когда она отставила бутылку в сторону, её взгляд вновь затуманился.

— Меня расстраивает то, что моя дочь видела, что её ожидает.

— Кажется, она неплохо с этим справляется. Она счастлива.

— Да.

Венди произнесла это так, словно это её немного пугало.

— Но это не случится с ней снова, — с тихим вызовом добавила она. — Ещё много, много лет.

Она сунула Оуэну в руку бокал с вином и ушла в комнату. Он посмотрел на свой напиток и ощутил сильное желание швырнуть бокал. Венди Ллойд была права, её дочь видела то, что её ожидает, то, что ожидает всех присутствующих в этой комнате — возможно, однажды даже его.

Оуэн содрогнулся. На протяжении многих недель он не чувствовал ни холода, ни тепла. Температура, как и боль, теперь ничего для него не значила. Он почти забыл, каково это. В последний раз на его памяти он ощущал холод в смертельной темноте, перед тем, как Джек вытащил его оттуда с помощью воскрешающей перчатки. Там было ужасно холодно, и он снова почувствовал это. Лишь на мгновение.

И Оуэн вспомнил, что есть вещи похуже того, чтобы быть немёртвым.

Он нашёл взглядом Тошико на другом конце комнаты. Она беседовала с какой-то семейной парой, с которой Оуэн не был знаком. Ему показалось, что обоим было за тридцать, они оба были невысокими и толстыми и нарядились так, словно их пригласили на гавайскую вечеринку; они были похожи на пляжные мячи на ножках. Тошико смеялась вместе с ними. И он задумался, слышал ли он когда-нибудь её смех — такой, как сейчас. Нет, вряд ли. Не то чтобы в Хабе Торчвуда никто не смеялся — Джек часто любил отпускать шуточки, и Йанто не отставал от него, а Гвен знала больше грязных шуток, чем какой-нибудь мужик-спортсмен, но Тошико обычно только улыбалась и вновь принималась за работу. Теперь в ней что-то изменилось. Может быть, шпитцер сделал своё дело. А может быть, она просто была более расслабленной.

Оуэн обвёл взглядом комнату. Пока он разговаривал с Венди, пришли новые гости, и теперь в квартире было больше двадцати человек. Никто из них не казался подходящим кандидатом на роль проходящего сквозь стены оборотня. Возможно, во всём была виновата непринуждённая обстановка. Оуэну определённо нравилось, как это повлияло на Тошико.

Он стоял у кухонной стойки, покачивая в руках бокал с вином и наблюдая, к Тошико подходит высокий брюнет в костюме. Оуэн видел только его спину, но покрой костюма выглядел дорогим, а когда он протянул ухоженную руку и мягко коснулся плеча Тошико, на рукаве его белой рубашки блеснула бриллиантовая запонка.

У Оуэна защекотало где-то внутри. Он точно знал, что это не связано с биологическими процессами — если только ревность не является химической реакцией.

Эй, как бы это смотрелось в качестве заголовка? «Мертвец ревнует!»

Тошико обернулась, чтобы посмотреть на человека за её спиной, и Оуэн заметил сразу три вещи: она была удивлена, увидев его (потому что ожидала увидеть Оуэна?), она знала этого человека — и этим человеком был Бесник Лукка.

Он что-то сказал ей, и Оуэн увидел, как Тошико улыбнулась.

— Эй, приятель. Что случилось?

Оуэн оглянулся и увидел Алина, фотографа, у которого была девушка с грудями-арбузами. Он смотрел на руку Оуэна.

Оуэн так сильно сжал бокал, что тот треснул; красное вино текло по его руке и капало на брюки.

— Чёрт, — сказал Оуэн.

«Ревнивый мертвец разбивает бокал и даже не замечает этого!»

Оуэн поставил бокал в раковину.

— Дурацкие дешёвые бокалы, — сказал Алин и посмотрел на этикетку бутылки, которую открыла Венди. — Прилагаются к вину. Ладно, возьмите другой.

Оуэн схватил кухонное полотенце и принялся вытирать пятно от вина на своих брюках, но его взгляд не отрывался от Тошико и Бесника Лукки. Латыш увёл её прочь от парочки пляжных мячей и теперь тихо беседовал с ней в углу. Она смотрела на него снизу вверх и улыбалась.

Что происходит? Она ведь знает, кто такой Лукка, она была на работе, когда Гвен показывала им его полицейское досье — может быть, она просто притворяется. В конце концов, они работают под прикрытием, верно? Но проблема была не в этом. А в том, каким жестом Лукка коснулся её плеча — и сам тот факт, что он к ней прикоснулся.

Это означало, что они уже встречались раньше.

— Так вы доктор, Оуэн, — сказал Алин, держа в каждой руке по бокалу — один для себя, второй для Грудастой Джули, которая танцевала у окна, так, чтобы её видели все — и в квартире, и во всём Кардиффе. — Как вы думаете? — спросил он. — Может она увеличить грудь ещё на пару размеров?

— Не сейчас, приятель, — ответил Оуэн и направился к Тошико и Беснику Лукке. — Тош? — позвал он.

Она повернулась к нему, и её взгляд показался Оуэну виноватым. Однако лишь на секунду.

— Оуэн, — сказала она. — Это Бесник. Он живёт в пентхаусе. У него есть сад на крыше.

Оуэн и Лукка встретились взглядами. Глаза у Лукки были тёмными, почти чёрными. Оуэн подумал, видела ли Элисон Ллойд этого человека, и если видела, не напомнили ли ей его глаза то же, что и Оуэну.