Маститый издатель, оставшийся простым в общении с людьми, не успевал тогда в день юбилея отвечать на приветствия и пожелания. Подбельский помнил, как стоял Иван Дмитриевич среди друзей, сотрудников, почитателей — большой, коренастый и подтянутый, в сером в полосочку костюме, с зачесанными назад волосами и аккуратно подстриженной бородой — и щурил немного припухшие умные глаза…

Теперь Вадим Николаевич с особой ясностью ощутил, что два года работы у Сытина не прошли для него даром. Ему, комиссару по делам печати, сейчас очень пригодились наблюдения за большой организаторской деятельностью старого издателя, за обычаями и законами буржуазной прессы.

Не могло быть никаких сомнений, что именно в таких больших издателях нуждалась советская власть. Правда, политик Иван Дмитриевич неважный, иначе не дал бы волю злобным писакам на страницах своей газеты. Для закрытия «Русского слова» достаточно оснований, но советская власть не зачеркивает полезную деятельность Сытина, не хочет оттолкнуть его.

По правде говоря, Вадиму Николаевичу не обязательно было самому объявлять издателю решение Исполнительного Комитета Московского Совета. Достаточно дать письменное распоряжение или послать в издательство кого-либо из сотрудников комиссариата. Но Вадим Николаевич, человек прямой и откровенный, решил идти сам. Во-первых, личный приход комиссара подчеркивает важность этого акта советской власти. Во-вторых, и это второе было для комиссара по делам печати, как представителя советской власти, главным — Сытин может быть полезен новому строю; он ценный специалист, и с ним впоследствии можно будет сотрудничать.

Сытину доложили о приходе народного комиссара по делам печати.

Грузный, уже чуть согбенный, Иван Дмитриевич поднялся навстречу комиссару.

— Чем обязан такому высокому гостю?

Потом, как бы невзначай, со свойственным ему лукавством, добавил:

— Батенька, говорите все как на духу, мы, кажется, с вами старые знакомые. Слышал, слышал, что вы теперь комиссар.

Во всем облике Сытина, в его немного нескладной фигуре, в его манере говорить чувствовалась незаурядная сила.

— Иван Дмитриевич, — начал комиссар, решив сразу же изложить существо дела, — я пришел объявить вам решение советской власти закрыть «Русское слово»…

Иван Дмитриевич нахмурился, в его обычно добрых глазах сверкнул злой огонек. Он повернул голову в сторону висевшего на стене большого портрета Антона Павловича Чехова. Это движение как бы говорило: «Знаете ли вы, молодой человек, что это великий Чехов надоумил меня купить «Русское слово», знаете ли вы, что это он привел в мою газету многих выдающихся писателей? А вы хотите закрыть газету…»

Молчание затянулось. Наконец Сытин круто повернулся к Подбельскому и со злостью сказал:

— Я буду жаловаться в правительство, поеду к Ленину!

— Не горячитесь, Иван Дмитриевич, — комиссар старался успокоить старого издателя. — Вы, Иван Дмитриевич, человек деловой. Делаете вы большие дела — я бы сказал, государственные. Так давайте и поговорим с вами по-государственному.

Сытин поерзал на стуле; собеседнику передавалось его волнение. Комиссар продолжал:

— Знаю, вы сейчас думаете: что это, мол, он ко мне пристал, какой, мол, деловой разговор может состояться между большевиком, который выступает против частной собственности, и крупнейшим в России капиталистом — владельцем целого концерна издательств и типографий? Думаете ведь? Верно я говорю, Иван Дмитриевич?

— Предположим, что думаю. Вам разве легче от этого?

— Представьте — легче. Дело в том, что нам нужны вы — у вас большой опыт, авторитет. Почему бы вам в самом деле не сотрудничать с нами?

Лицо Сытина выражало недоумение.

— Интересно, интересно, повторите-ка, повторите…

— Короче говоря, помогите новой, советской власти расширить издательское дело, еще больше печатать нужных нашему народу книг и газет. Вы спросите, Иван Дмитриевич, а как же ваши типографии, ваши вложения, ваши бумажные склады?

— Вот именно. Все отдать вам? Собственно, что я говорю — «отдать», сами ведь возьмете.

— Тяжело, конечно, расстаться со своим добром. Знаю: вы сейчас колеблетесь…

Подбельский поднялся, попросил разрешения закурить. Курил очень редко и обычно тогда, когда волновался. Затянувшись и пустив кольца дыма, он подошел к Сытину и как бы невзначай заметил:

— А в сущности говоря, Иван Дмитриевич, вы большое дело делаете. Подумайте: не стоит ли вам заняться издательским делом в еще большем масштабе, чем до сих пор, но по нашим указаниям. А государство вас хорошо обеспечит.

Иван Дмитриевич слушал, сосредоточенно уставив взгляд в неизвестно для чего выдвинутый средний ящик большого резного письменного стола, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги.

Подбельский сказал, что они еще вернутся к этому разговору, а пока — с завтрашнего дня — «Русское слово» не должно выходить.

Сытин ничего не ответил. Прощаясь с комиссаром, он вяло протянул руку. Когда дверь за гостем закрылась, Сытин все еще продолжал сидеть за столом.

В таком глубоком раздумье его застал Федор Иванович Благов.

— Долго вы, Иван Дмитриевич, с комиссаром-то беседовали, — начал Благов, желая поскорее узнать подробности разговора.

— Напротив, мало, очень мало. Мне бы надо много о чем порасспрошать, да вот поди-ка, Сытин растерялся.

Только сейчас редактор «Русского слова» обратил внимание на расстроенный вид издателя.

— Вы ведь знаете этого человека?

— Молодчика этого? Знаю, — сказал Благов.

— Не рекомендую вам так называть достойных людей, — посоветовал, чуть возвысив голос, Сытин.

«Старый ворчун», — подумал редактор.

А тот между тем продолжал:

— Фамилия этого молодого человека — Подбельский. Он у нас в прошлом годе работал. Вы с ним тогда скандалили, а вот видите — он оказался победителем. У них сейчас власть. И сдается мне, что они сели крепко…

— Как вы говорите, Иван Дмитриевич? — опешил Благов.

— Не горячитесь и учитесь выслушивать старших. Есть в этом человеке что-то такое искреннее и подкупающее. Как бы это вам сказать — ну, простота, мысль, государственность. Затрудняюсь подобрать подходящее слово. Это уж по вашей линии — вы литераторы. Только жаль, — и Сытин тяжело вздохнул, — не придется завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и вообще не придется нам больше печатать свою газету.

— Опять запретили? — вскочил Астапов. — Возмутительно! И вы это оставите?

— Оставить не оставлю, а выходить не будет. Да еще в трибунал, наверное, позовут. Вот и будете, батенька, ответ держать. Кстати, скажите-ка, Федор Иванович, кто нас снабжает информацией о фронтовых делах? И потом, почему вы даете своим писакам такую волю? Вы что, серьезно думаете, что большевистская власть скоро погибнет?

— Да, думаю, Иван Дмитриевич…

Сытин продолжал наступать на редактора:

— Вот именно, и вы такой, и ваш Саша Яблоновский такой, все вы такие. А я, старый дурак, верю вам, думаю, что у вас есть какие-то идеи, совесть наконец… Эх!..

Он махнул рукой и дал этим понять, что аудиенция окончена.

Весть о закрытии «Русского слова» сразу же распространилась среди сотрудников редакции и рабочих типографии. Меньшевики и эсеры, а их влияние чувствовалось в сытинской типографии, решили немедленно использовать этот случай как предлог для наступления на советскую власть.

Фабричный комитет направил в Комиссариат по делам печати своих представителей. Беседа была довольно продолжительной и шумной.

Комиссар объяснил, что Иван Дмитриевич Сытин, у которого он был накануне, хорошо знает причины закрытия газеты: она публиковала клеветнические материалы, подрывающие авторитет советской власти.

— Большевики ратуют за «свободу печати», — не унимался представитель фабричного комитета. — Где же она, эта свобода?

На вопрос Вадим Николаевич ответил вопросом: