Разведчик Женя Савин. Осень 1941 года.

Вскоре полк получил приказ отойти на новую позицию. Заняли оборону, окопались. И снова Женя с двумя провожатыми получил задание идти в тыл. Быстро переоделся, пристроил за подкладку фуражки справку, что он учился в ремесленном, две секунды поколебался, но, закрыв глаза, четко увидел того босого военного, вынул из вещмешка гранату-лимонку и быстро сунул ее в карман фуфайки.

Снова его товарищи залегли, не доходя до села, а Женя пошел огородами к избам. Село кишело немцами. Женя вертел головой во все стороны: на околице четыре танка, два возле колодца. Четыре пушки. Двадцать три грузовика. Еще одна огромная пушка на гусеничном ходу, широкая — на всю улицу, а ствол такой — ведро можно вставить. Сколько же солдат? Надо чтоб было точно. Не осрамиться, коль доверяют такое дело.

На горушке в центре села высился большой дом, видимо, школа или сельсовет, впереди цветники — теперь на них стояли приземистые, разрисованные черно-зелеными пятнами штабные машины. Урчали моторы, притормозил мотоциклист в больших очках и длинном сером прорезиненном плаще. Женя прошел раз, другой, остановился напротив, у нового сарая, — запоминал. Подъехал длинный грузовик, с него посыпались солдаты, прозвучала лающая команда, все быстро стали в строй. Теперь несложно их сосчитать. Из школы вышли трое офицеров, несколько солдат и человек в штатском с повязкой на рукаве. Офицеры козырнули строю и, не останавливаясь, вышли на дорогу. И тут глаза Жени встретились с мутными, пьяноватыми глазами сопровождавшего их дядьки в штатском.

— Эй, малец, поди сюда! Да побыстрее!

Женя попятился к углу сарая, а они приближались— толстый главный офицер и небритый рыжеватый дядька с повязкой.

— Ей-богу, это не наш, господин офицер. Эй, ты чей будешь? — крикнул полицай, сложив зачем-то рупором короткопалые ладони.

Офицер начал медленно расстегивать большую черную кобуру на круглом животе. Ноги у Жени враз отяжелели, глаза стало заволакивать туманом. Но это длилось меньше мгновения. Решение пришло само собой: Женя выхватил гранату, выдернул кольцо и что было сил бросил ее под ноги врагам. Громыхнул взрыв. В тот же миг Женя метнулся за сарай, побежал, петляя, по огороду, пригнулся, услышав автоматные очереди, перемахнул через плетень, а пули посвистывали, казалось, над самой головой, сбивая листья и спелые яблоки.

Запыхавшись, добежал до своих, ждавших его с тревогой, и они тут же стали уходить к лесу. На ходу Женя рассказал о случившемся, а вечером доложил обо всем командиру своего взвода. Тот сразу же подошел к полевому телефону, вызвал штаб полка. Закончив разговор, он крепко прижал к себе Савина, пошарил в нагрудном кармане и, улыбаясь, прикрепил к петлицам его гимнастерки по маленькому красненькому треугольничку.

— Командир полка приказал присвоить тебе звание младшего сержанта и одновременно представить тебя, Савин мой дорогой, к правительственной награде.

Снова молотила по селу наша артиллерия, слала снаряды туда, где на плане Савин пометил крупное скопление техники, пехоты. Потом были еще походы в занятые врагом села, новые важные разведданные получал штаб части.

…Весь этот свой рассказ военному корреспонденту Женя уложил в пятнадцать минут. Артобстрел не прекращался, более того, стал интенсивнее, а тут еще на Ленинград прошла стая бомбардировщиков, два из них отвернули и стали бросать бомбы на позицию зенитных орудий в Колпино.

— Я хотел бы тебя сфотографировать, Женя, но надо чтобы ты был в полной боевой форме, — сказал майор.

Они прошли к дому, где жили разведчики. Женя быстро взял карабин, прицепил к поясу штык в ножнах. Мазелев расчехлил фотоаппарат, показал, куда стать— к бронемашине, попросил повернуть голову, улыбнуться.

— Ну а про детство — в другой раз, — заторопился майор. — Скоро приеду снова.

— Эх, попала бы газета в Белоруссию, в село наше Оздятичи, к моим. Пусть бы узнали, что я воюю, что жив-здоров.

— Да, рановато кончилось твое детство, Евгений, — сказал комвзвода. — И сам, наверное, понимаешь, каково мне посылать тебя к немцу в лапы, мальчонка ведь ты еще совсем.

— А я вот о чем думаю, — произнес майор. — Наступит такое время, когда тысячи мальчишек будут завидовать разведчику Жене Савину. Вот помянете мое слово, коль будем живы. До скорого свидания, младший сержант Савин.

Но больше они не свиделись, не свела судьба, не расспросил майор Мазелев о детских годах Женьки Савина.

Большое село Оздятичи раскинулось недалеко от плавной, широкой Березины. Место знатное — тут когда-то, гонимое полками Кутузова, беспорядочно переправлялось на западную сторону реки разгромленное войско Наполеона. А еще достопримечательностью этих мест были древние пологие курганы, поросшие полынью, лебедой, боярышником. На этих курганах пропадала с утра до темна сельская детвора — играли в войну. Играли «в Чапаева», «в Щорса». Впереди скакали на гибких ореховых прутьях, со свистом сбивая красноталовыми лозинками сизые головки лебеды, эскадроны Жени Савина и распевали любимую песню «По долинам и по взгорьям…»

Летели лихие конники, сшибались с эскадронами Петьки Лабырача, спешивались, схватывались врукопашную, захлебываясь звонким «ура». Почти всегда держали верх «чапаевцы» Савина.

Поиграв, брались за дело — возвращались к гусиному стаду, которое паслось внизу у курганов, ловили рыбу в Березине, пекли картошку, купались, плавали наперегонки, стараясь догнать колесные пароходики. Катя Кульбянок, Миша Сивчик всегда были рядом с Женькой.

Жили в селе дружно, хотя и не очень богато. Семеро детей росло у колхозного конюха Антона Ивановича Савина и его верной подруги Марии Прохоровны. Детвора спала под одним рядном на полатях, зимой забирались на широкую печь, грели ноги в теплом волглом жите, насыпанном толстым слоем для просушки.

Однажды в июле в Оздятичи приехала из Минска на летние маневры кавалерия. Ребятня не отходила от конников — трогали амуницию, просились в седло.

Женя приносил за пазухой отборный белый налив, застенчиво угощал кавалеристов. Пропадал в палаточном городке, поручив гусей сестре Тамаре. На колхозных лошадях Женя скакал сызмальства, скакал смело, не боялся, но проехать на настоящем боевом коне — это казалось несбыточным, верхом мечты.

— Уважаешь лошадей? — спросил его как-то быстроглазый баянист по имени Артур, игравший вечерами на танцах тут же, около армейских палаток, на вытоптанной полянке.

— Больше всего на свете, — выпалил Женя.

— Ну что ж, подрастешь — и давай к нам в кавалерию.

— Скорее бы, дяденька. Мне еще только двенадцать.

— Бегай под теплым дождиком без кепочки — враз вверх пойдешь. Расти живее, сябруша, вражья стая клыки кровожадные точит. Да мы их песьи головы вот этим клинком посшибаем. Сигай на моего Соколика, держи крепче мою шашку, хлопчик.

Артур подставил ладони под Женькину ступню, тот птицей взлетел в седло, принял тяжелую сизоватую сталь. В левой — поводья, в правой — тяжелая шашка. Пошел!

…Отшумело буйными грозами лето сорокового года, и в августе Женя и его дружок Петя Казюка стали прощаться с родным селом. Петя был сиротой, у Савиных многодетная семья, и сельсовет решил послать их учиться за государственный счет по специальному набору в ленинградское ремесленное училище.

Провожали всей семьей, всей улицей. Прощались до следующего лета, а вышло — на четыре долгих, тревожных года.

На Витебском вокзале минский поезд с ребятами, набранными со всей Белоруссии, встречали с оркестром. Женя и Петя решили не разлучаться. Их зачислили в одно училище на Малой Охте, поселили в одной комнате общежития, только Женя захотел стать слесарем-инструментальщиком, Петя — токарем. Женя всю дорогу боялся, что не примут — от горшка два вершка, да к тому же худенький, что ивовый прутик. Когда на медицинской комиссии мерили рост, незаметно приподнялся на цыпочки. Пронесло, прошел! Обрадовался совсем, получая новенькую форму, черную, как у матросов. Через месяц Женя послал в село первую в своей жизни фотографию. Стоит во весь рост гордый парнишечка, подтянутый, серьезный, в черной шинели. Туго затянут ремнем, на широкой пряжке выбиты буквы «РУ», на петлицах серебряные буквочки «6 РУ» — шестое ремесленное училище, на фуражке спереди скрестились молоточек и разводной ключ.