— Мальчишка способный, до военного дела у него большой аппетит, — сказал Харитонов. — А к лету и язык освоит, получается у него справно.

— Молодец, Хенрик, рубишь отлично, и нашивка за тяжелое, ранение тебе не помеха, и автомат у тебя в руках не игрушка, вон как мишень испортил, — засмеялся командир полка.

— Зайди вечерком в штаб, побеседуем, — сказал Вольбикас, — с помощником комиссара по комсомолу тебя познакомлю, он должен знать нашего сына полка.

Вольбикас угощал настоящим грузинским чаем, пододвигал то и дело пакет с белыми сушками, блюдце с мятными подушечками. Женя рассказал о довоенном житье, о Ленинграде. О прошлых боевых делах говорил сдержанно. Помощник по комсомолу долго расспрашивал о делах, а потом сказал, что хоть и скупы записи в красноармейской книжке, да говорят о многом: такого парня, как Савин, надо принимать в комсомол. Вольбикас осторожно намекнул: может, Савину лучше остаться в тылу, продолжить учебу — в Куйбышеве организовано ФЗО для литовской молодежи, и командование полка может походатайствовать перед командиром дивизии. Женя давно ожидал подобного разговора и приготовился к нему. Горячо стал говорить он о родной земле, которую топчут гитлеровские сапоги, о том, как он уже пригодился разведчикам и пригодится еще, что решил твердо дойти до Берлина, а учеба никуда не уйдет, успеет наверстать упущенное…

167-й полк расквартировался в небольшом городке на Волге. Рядом с казармой высилась школа в яблоневом саду. Женя гарцевал на Пемпе по своему подворью, поглядывал на старшеклассниц, гулявших парами на переменках, бросался в них снежками, а в мае частенько, положив на подоконник открытого окна несколько наспех выломанных веток сирени, сидел у клумбы, слушал, как идет урок, и грустил. Он уже подружился со многими старшеклассниками, давал им прокатиться на Пемпе, приглашал в свой клуб на концерты заезжих артистов, в кино. Иногда с парнями приходила высокая, гордая, черноволосая девочка. Женя уже давно приметил эту неприступную девятиклассницу, узнал, что зовут ее Клава, узнал, где живет, и при всякой возможности норовил проскакать по ее улице.

Как познакомиться, как подойти, заговорить?

Разведчики часто после занятий купали лошадей в Волге. За ними всегда увязывалась детвора, барахтались у берега, ныряли. Пемпя любила купаться, заплывала далеко, фыркала, косилась каштановым ласковым глазом на своего легонького хозяина.

— Тонет, глядите, Олька тонет! — закричали на берегу.

Женя, сидевший на Пемпе, оглянулся и увидел над темной водой маленькую руку… Его Пемпя словно почуяла беду, легко послушалась поводьев и повернула назад. Женя соскользнул с лошади и поплыл к девочке широкими мужскими саженками. Он поймал ее руку уже под водой, схватил за косу, приподнял над легкой волной. Пемпя приняла девочку на широкую спину, и они втроем поплыли к берегу…

Вечером в штаб полка пришла мама той рыженькой девочки, принесла огромный букет пионов, плакала от радости. На следующий день младшему сержанту Савину перед строем объявили благодарность, а еще через день комсомольцы школы пригласили его в гости. Женя рассказывал о чудесном городе Ленинграде, о памятном первомайском параде, о белых ночах, о том, как поджег бензосклад, как ходил в разведку.

— Постойте! — закричала вдруг Клава, сидевшая недалеко от Жени. — Так это ведь о тебе писала «Пионерская правда»! Ну помните, ребята? Там еще фотография была: мальчик стоит у танка, винтовка на плече. Да погодите минутку…

Клава побежала в учительскую, принесла подшивку газеты, быстро нашла статью с фотографией.

— Вот: «Отважный разведчик Ленинградского фронта Женя Савин, — прочитала звонко радостная Клава. — Фото Р. Мазелева».

С тех пор, как только выдавался свободный вечер, Женя отпрашивался у взводного, забегал к Клаве домой, и они шли гулять к Волге. Взводные весельчаки братья Станкусы перемигивались между собой, когда Женя чистил до зеркального блеска сапоги, подолгу расчесывал у зеркала свой непокорный ежик. Взводный не препятствовал этим отлучкам, но требовал, чтобы на вечерней поверке Женя стоял в строю. Харитонов предложил пустить шапку по кругу, собрали немного деньжат.

— Скоро на фронт, — буркнул Харитонов. — Купи своей зазнобушке подарок, пусть вспоминает Хенрика Савинаса.

Женя смутился — «зазнобушка», потом опечалился — «на фронт». Конечно, они давно все поговаривали, что засиделись, но почему именно сейчас, когда в поле за казармой цветут ромашки, когда такая теплая вода в Волге…

Деньги они с Клавой потратили таким образом: купили сто конвертов, чтобы Клава писала письма на фронт до самой победы, наелись мороженого до хрипоты, сходили в городской кинотеатр. Шел фильм «Свинарка и пастух», оба видели уже эту картину, знали ее счастливый конец. Когда шли вечером у Волги, Клава взяла Женю под руку и тихонько пропела:

…На комсомольском собрании разведвзвода Женю принимали в комсомол. Командир взвода похвалил его за боевую подготовку. Харитонов рассказал, как Савин заботится о лошади, следит за личным оружием. Вспомнили случаи на Волге. А подвел итог помощник комиссара полка по комсомолу, показав всем «Пионерскую правду»:

— Вот, школьники мне принесли. Просили считать эту публикацию в главной пионерской газете как рекомендацию в комсомол.

И он стал читать заметку.

— Вот это да-а, — прогудел Пятрас Станкус.

— Ты что же скрывал, Хенрик? — рассердился Харитонов.

— Выходит, и вправду настоящий разведчик, — удивился Юстниас Станкус. — Получается, что Хенрик — самый обстрелянный солдат в нашем взводе.

— Ты, может, нам не доверяешь? — горячился Харитонов.

Женя молча стоял посреди комнаты, опустив голову, потом торопливо заговорил, впервые заговорил по-литовски:

— Неловко про себя говорить, товарищи. Героем себя выставлять. Документов про эти дела у меня никаких. А рассказать, конечно, хотелось, особенно вам, товарищ старший сержант Харитонов, вы мне, можно сказать, как брат. Ну а вдруг бы вы подумали или напрямик рубанули: вот, соловей, заливает…

Помолчали, замполит взвода подал Жене газету:

— Береги, внукам показывать будешь, сунус[4].

Только пропала та газета, долго носил ее Женя в нагрудном кармане, перетерлась в порох.

…Шли письма от Клавы Кругловой сначала под Тулу, там глубокой осенью дивизия получила боевое крещение, а затем под Курск, где медленно назревало гигантское сражение. Женя отвечал регулярно, хотя всего написать не мог, нужно было хранить военную тайну. А писать было о чем.

В обороне командиру полка очень важно знать, что творится у противника, что он замышляет, не подошло ли подкрепление. В обороне разведка всегда при деле, это глаза и уши командира.

Пошли за «языком» группой человек десять во главе со взводным. Женя полз рядом с ним.

— Ну как? — прошептал командир взвода.

— Ничего.

— Плюнуть можешь?

Женя пошевелил языком в пересохшем рту.

— Не можешь. Значит, страшно. Так и должно быть первый раз.

— Привыкну, товарищ лейтенант, вот увидите.

Ночь то и дело прорезали ракеты — боялись немцы разведчиков. Братья Станкусы разрезали проволоку, сделали проход, вынули две мины. Уже почти половина группы проползла под колючкой. И тут беда: зацепился-таки кто-то маскхалатом, загремели над головой пустые консервные банки, жестянки. Полетели одна за другой ракеты, застучал пулемет. Разведчик рванулся, но еще пуще впились в маскхалат когти колючей проволоки.

Ракета, описав дугу, уже на своем исходе, медленно плыла к земле.

— Ложись, — прохрипел взводный.

Женя отчетливо увидел искаженное страхом лицо, вывернутый в крике рот. По пятнистому маскхалату быстро расплывалось большое темное пятно, тело обмякло, голова свесилась, но проволока цепко держала мертвого разведчика. Взводный подполз, попытался отцепить товарища, и его тоже задела пулеметная очередь. Пришлось отступить. Когда лейтенанта тянули на палатке, он был еще жив. Он умер в траншее на руках у Жени, который перебинтовывал ему грудь.

Назавтра смастерили гроб. Женя обивал крышку кумачом, слезы душили, молоток выпадал из рук. Похоронили лейтенанта на окраине деревни. Савин шел за гробом первым, вел осиротевшего коня командира взвода — такая традиция была у литовцев. Отсалютовали из пистолетов, автоматов, помянули вечером, спели печальную песню.