Но все это отодвинулось далеко-далеко, а вот тот день, когда отец принес коньки, снегурки, помог прикрепить к ботинкам, вывел Витю на скользкую улицу, стал учить кататься, — это словно вчера произошло. Может, из-за коньков да лыж, на которых Витя гонял до самых сумерек, он простужался, кашлял, нет-нет да и подскочит температура. Отец выхлопотал ему на август путевку в санаторий под Ленинградом. Простились на вокзале, по-мужски жали друг другу руки, отец стоял у вагонного окна. Через месяц мать приехала за Виктором. Ее нельзя было узнать — худая, черная с лица, с воспаленными глазами.

— Нет у нас больше отца, Витя. Помер он. Вырастешь — узнаешь все. Но что бы тебе ни говорили, ты знай: отец твой Петр Иванович Константинов был честный большевик и гордый человек.

…Мать позвала бабку Матрену из Селег, чтоб та присматривала за Виктором. К тому времени их семья переехала на другую квартиру — дали комнату на Зареке, мать оставила прежнюю работу: сказали, что у нее не хватает образования.

Осенью мать записалась в вечернюю школу, не стыдилась, что уже в годах, наоборот, радовалась. Теперь по воскресеньям с сыном сидела за одним столом, решала задачки, учила немецкий: «Анна унд Марта баден».

Незадолго до войны Ольга Федоровна закончила семилетку. Она взяла Виктора на выпускные экзамены. Усадила его в классе за печку — пусть слушает, как мать подготовилась. Что ни спросят у нее — все знает мама, отвечает бойко, ничего что с карельским говорком, учителя хвалили, улыбались.

Ольга Федоровна стала работать в Доме партийного просвещения обкома партии секретарем-машинисткой. Ей нравилось там, люди подобрались сердечные, заведующий Яков Алексеевич Балагуров ценил ее быстрый ум, хватку, рассудительность, доброту.

— У нашей Ольги Федоровны есть черта, за которую нужно платить чистым золотом, — любил он повторять, — свое личное эта милая женщина всегда подчиняет общественному.

В Доме партпроса часто бывали интересные люди, она слушала их выступления, жалела, что нет Витюши, а иногда и брала его, находила ему укромное местечко — пусть слушает.

Здесь гостеприимно встречали столичных лекторов, писателей. Тут в июне 1938 года бывал легендарный Папанин, начальник дрейфующей полярной станции «Северный полюс», избранный депутатом Верховного Совета СССР трудящимися Карелии.

Но больше всех Виктору запомнился Тойво Иванович Антикайнен. Под несмолкающие аплодисменты он прошел, покашливая в кулак, через зал, сверкнул на лацкане черного пиджака орден Красного Знамени. Лысоватый, чуточку сутулый, говорил по-русски с акцентом. На сцене за кумачовым столом сидели Куусинен, Куприянов, Дильденкин, незнакомые строгие военные в долгополых гимнастерках.

Виктор спрятался в конце зала за кадку с фикусом, слушал внимательно, но понимал не все. Одно знал: Антикайнен, знаменитый красный командир храбрых лыжников сидит перед ним в зале. О нем Виктор аж три раза смотрел кинофильм «За нашу Советскую Родину». «В Антикайнена» они играли зимой, пробираясь на лыжах по холмам за Лососинкой, сжимая в руках самодельные деревянные винтовки. Антикайнен, один из организаторов Коммунистической партии Финляндии, был схвачен сыщиками и брошен в темницу. И вот Советское правительство добилось, чтобы его выпустили на волю. Запомнился рассказ Антикайнена о том, как он поддерживал свои силы в тюрьме, как сумел сохранить здоровье. Каждое утро, просыпаясь на заре, он подолгу делал физические упражнения, обтирался холодной водой. Зимой в холодной и сырой камере длительный бег на месте согревал, ноги не отекали, сердце работало нормально. В глухой одиночке можно было, конечно, лежать, сидеть, но он целый день проводил на ногах. Кто лежал, тот угасал, как костер под дождиком.

…За хорошую учебу Виктора премировали альбомом и большой коробкой с красками. Он тут же принялся рисовать, он уже видел легендарных лыжников, громящих белофиннов в Кимасозере, белые парусники на Онежском озере, первомайскую демонстрацию… Но дело пошло не сразу — краски расползались, фигуры людей напоминали копны сена, пароход «Челюскин», погибавший во льдах, походил на огромного кита с дымящей трубой на спине. Виктор все дни напролет сидел за столом, постепенно, шаг за шагом, осваивал он акварель.

Однажды Витя нарисовал памятник Ленину, рисовал Чкалова — получалось похоже. И наконец нарисовал Антикайнена. Прибежал к матери с альбомом, та радовалась вместе с ним, сказала, что дядя Тойво очень похож.

Перед Октябрьскими праздниками Витя наклеил на картонку портрет Антикайнена и принес его в школу. Учительница похвалила Виктора, велела прикрепить портрет кнопкой на классной доске, и он целый день был у всех на виду.

Октябрь был в их доме большим праздником. Пекли пироги, приходили гости. А накануне маму приглашали в театр. Так было и на этот раз. Мама вымыла земляничным мылом короткие свои волосы, надела на Виктора свежую сорочку, пиджачок, и они пошли на торжественное заседание. Сидели недалеко от президиума, и Витя на этот раз хорошо рассмотрел Антикайнена — тот занимал почетное место в центре стола. Во втором ряду, подмигнув Виктору, уселся Павел Павлович Константинов, двоюродный брат отца, в шерстяной гимнастерке с новенькой медалью «За отвагу». О его подвиге на войне с Финляндией многие знали в городе. Витя услышал об этом от мамы. Дело было зимой, отделение вело бой за высотку, белофинны скрытно окружили горсточку красноармейцев, кричали им, чтобы те сдавались. Таяли силы, погибали красные бойцы, снайперская пуля задела дядю Павла Константинова. Но как только враги поднимались в атаку, их встречал меткий огонь дядиного пулемета. Снова и снова враги предлагали нашим сдаться в плен. Тогда дядя Павел отрезал кинжалом большой кусок от парашюта, найденного неподалеку, и кровью из своей раны написал: «Русские не сдаются!». Ночью он подполз к вражеским окопам и прицепил это полотнище на колючую проволоку. Потом огнем своего пулемета он прорвал вражеское кольцо и вышел с оставшимися бойцами из окружения.

…Виктор согрелся, видения прошлого растаяли, расплылись, и он задремал под убаюкивающий плеск волны за бортом. Волна монотонно ударяла, словно басовая струна тяжелого кантеле, потом с замиранием, тихо шурша, откатывалась назад…

Что послужило толчком к его увлечению музыкой? Скорее всего, отцовская скрипка, висевшая у матери над кроватью. Виктор помнил, как на ней играл отец, играл редко, но с упоением, преображался, будто не он, а какой-то чужой мечтательный человек стоял в комнате у темного вечернего окна. Часто Ровио звал к себе отца— он тоже играл на скрипке, вместе они вели мелодию слаженно, красиво, так что щемило сердце. И Ровио тоже менялся в лице, глаза его светлели, тяжелая рука взлетала легко, крылато. Все это запомнил Виктор и старался, когда стал играть сам на кантеле в школьном оркестре, походить на него.

На Первомай около Главпочты поставили приятно пахнущие смолой дощатые подмостки, и сразу же после демонстрации оркестр 18-й школы дал большой концерт. Люди запрудили всю улицу. Витя не отрывал глаз от струн, но все же заметил мамин белый берет, розовый букетик из стружечных цветов, который они завивали теплыми ножницами и клеили накануне вечером.

Раза два оркестр приглашали играть на концертах в театре, в зале сидело много военных — шла война с Финляндией. В тот же год в их школе сделали госпиталь, и они выступали перед ранеными.

Павел Павлович Константинов как-то пришел в гости, говорил по-карельски с Виктором. Мать нервно расчесывала короткие волосы, видимо, стыдилась протертой клеенки на столе, своих растоптанных комнатных туфель. Дядя Павел поднял худенького Виктора на руках, легко оторвав от пола, притянул к себе, стал рассматривать его значки на груди, похвалил за «Юного Ворошиловского стрелка». И тут же достал из левого кармана гимнастерки настоящую красноармейскую звездочку с выщербленным уголком:

— Памятная. Была у меня на шапке там, в бою. Видишь, пуля чиркнула. Дарю.

Утром Виктор, уходя в школу, приколол ее на рубашку, и вдруг почувствовал, что стал взрослым, ну почти взрослым. Нужно найти настоящее дело, пора серьезно готовиться в летчики.