И вправду странными были эти странники: небольшого роста, в одеждах, будто сотканных из паутины, с гладкими светлыми волосами, мягко ниспадавшими по обеим щекам их худых лиц, так что все они казались седобородыми. Они расхаживали по лугу, поворачивая головы к детям из стороны в сторону, а морозные травы лишь чуть сгибались под их легкой поступью. Печать неизменного добросердечия лежала на всём их облике, а в глазах светился тихий отблеск морской воды в грозовую ночь, когда рябь прилива накатывает на широкую полосу песка.

При виде всего этого Старого Нолликинса одолел смертный страх. Нигде не было видно ни Тома, ни Дика, ни Гарри: они, должно быть, спрятались в поющем холме и пировали там приснившимися яствами. От струнного звона и трубного гласа нескончаемой музыки голова его пошла кругом. Он стал искать, где бы спрятаться, и, наконец, пошёл к старым узловатым ивам у заледеневшего ручья. Здесь бы ему и простоять целым и невредимым до самого утра, если бы, когда он пролезал между нижними ветками дерева, иней не попал ему в нос и не заставил громко чихнуть. Впрочем, простоял бы он тут целым и невредимым, если бы только чихнул, потому что чих старикашки был очень похож на кашель простуженной овцы. Но он до того перетрусил, застав такое общество, что, чихнув, громко крикнул: " Господи, помилуй"!, как его когда-то учила покойная мать.

Тут и наступил конец злому Старому Нолликинсу, потому что это был его первый шаг на долгом пути к раскаянию. Потому что открыв глаза через много часов, он увидел утренний полусвет и понял, что сидит на ветке голой ивы. Туман лежал полосами на низком лугу, а овцы медленно двигались по нему, пожёвывая траву и оставляя за собой в инее зелёные отметины. Тут такая острая боль пронзила кости Старого Нолликинса, какой он не знал с самого рождения, будто все ивы этого волшебного кружка на берегу Итчена всю ночь напролёт дубасили его толстыми ветками, выбивая своенравную волю. Куда только делись его самоуверенность и решительность! Покряхтывая и постанывая, спустился он на луг, подобрал какую-то палку и побрёл с ней по городу, как с клюкой.

Было так рано, что ещё не вставали молочницы, и только петухи кричали на морозных насестах да зардел, предвещая восход солнца, небосклон на востоке. С трудом взошел он в свой дом и закрыл за собой дверь. Отдыхая чуть не на каждой ступеньке, он заставил себя подняться наверх, хотя при любом движении ему казалось, что он вот-вот рассыплется на куски.

Наконец, добрался он до двери чердака, прижался к ней длинным ухом и прислушался. Ни звука! Потом, осторожно-осторожно он чуть приоткрыл дверь и просунул в щель дрожащую голову. Багровый свет с восточного небосклона всё усиливался и даже проник в грязное слуховое окно, озарив спящих трубочистиков. Наступило воскресенье, а поэтому на их светлой коже и кудряшках не было и следа сажи. Но если прежде, когда Старый Нолликинс подсматривал за ними, их улыбающиеся личики казались ему восковыми, сейчас они были будто из алебастра.

Все трое – и Том, и Дик, и Гарри – лежали на спине, вытянув вдоль тел огрубевшие от сажи руки с оборванными и поломанными ногтями. И следа улыбки не было на них, но лишь строгое спокойствие ликов, погрузившихся в вечный сон. Так выглядели они, что даже Старый Нолликинс не посмел их будить, потому что знал в глубине души, что ни одна розга на свете не поднимет их из этого сна - во всяком случае, пока их души не возвратятся в свое жилище. И старая ведьма едва ли здесь поможет. Ругая старуху, он всё же пошел ней и долго колотил в дверь её нелепой лачуги, но она и не подумала ему открыть. Наконец, когда колокола черитонской церкви стали созывать прихожан на утреннюю службу, ему ради спасения собственной головы оставалось лишь поплестись на двух палках в мэрию и рассказать, что его ученики умерли.

Но они не умерли. Помощник мэра вызвал доктора, а тот, приложив короткую деревянную трубку к груди мальчиков, удостоверился, что под рёбрами у них слышно биение, что они впали в забытьё. Назвал он этот недуг греческим словом "каталепсия", и означало оно что-то вроде приступа сна, который должен со временем пройти. Но хотя вызванная доктором старая повитуха грела соль для мешочков и час за часом прикладывала кирпичи прямо с жару к их окаменевшим ножкам, ни один ни трепетом век, ни легчайшим вздохом не обнаружил, что он жив и когда-нибудь откликнется.

Так и остались они лежать на соломенном тюфяке, неподвижные, как мумии, тихие и безмятежные, и такие прелестные, какими любая мать хотела бы видеть своего ребёнка, строгие, с вымытыми к воскресенью щеками, носами, лбами и подбородками, и безучастные, как каменные ангелочки.

А мэр города, выслушав всё, что Старый Нолликинс мог ему рассказать, наложил на него штраф в пять мешочков гиней за то, что плохим питанием он довел своих учеников до каталепсии. Из-за боли в суставах и тех мучений, которые причинял ему вид посторонних, расхаживавших по его дому, от просьб к Мэру сжалиться, от того, что на его глазах вытащили из тайников все деньги и пересчитывали их на столе, жалкий старик так одурел и расстроился, что совсем забыл снять венок из бузины и ясеня, подкову и ключ. Вот почему, когда через несколько недель никакого признака окончания забытья так и не обнаружилось, мэр и его советники решили, что Том, Дик и Гарри уже никогда не принесут городу пользы, чистя дымоходы его граждан, и поэтому лучше им иметь честный заработок в качестве одного из "Чудес Века".

Тогда помощник мэра с белой муслиновой лентой на чёрной шляпе взял двух кладбищенских плакальщиц с букетами лилий в руках и увёз все три маленьких тела на ручной тележке. Заказали большой стеклянный ящик с каркасом из прочного Йоркширского дуба, с резным замком и ключом, и задолго до того, как на рождественском снегу стали распевать песенки, трёх мальчиков уложили в этом ящике на верхнем этаже черитонского музея. Там они лежали и лежали в непробудном сне, тихие, как Белоснежка в гробу у гномов, и нежные, как дневной свет, лившийся на их спокойные лица, хотя длинными летними днями, если солнце светило слишком яростно, стекло обычно затягивали тёмной занавеской.

Новость о чуде быстро разлетелась по свету, и отовсюду повалил народ подивиться на спящих трубочистиков, а брали с посетителей по шесть пенни за вход. Подивившись, многие направлялись дальше в Стратфорд к церкви, где покоился прах Уильяма Шекспира. А миссис Джил поставила рядом с музеем лоток с имбирными пряниками и яблоками и через пару лет накопила торговлей столько денег, что смогла вырастить своих девятерых сироток чуть ли не в роскоши, а когда отошла от дел лет под шестьдесят, то поселилась в четырёхкомнатном коттедже в какой-нибудь сотне ярдов от самой Эрн Хэтуэй, вдовы Шекспира.

Долго старались и лорд-лейтенант графства, и шерифы, и все мэры соседних городов, несомненно питавшие зависть к такой славе и к такому чуду, уговорить Мэра и муниципалитет Черитона, чтобы согласились они перевести мальчиков в центр графства, а Граф даже обещал поместить их в старом доме совсем рядом с усыпальницей его предков, но всё было тщетно: граждане Черитона не отступились от своих прав, а Лорд главный Судья степенно выслушал обе стороны и покивал украшенной париком головой в пользу граждан.

Спящие Мальчики продолжали спать пятьдесят три года, и за это время муниципалитет получил сто двадцать три тысячи пятьсот пятьдесят пять монет по шесть пенни только как плату за вход. И почти каждый пенни этой огромной суммы был чистым доходом. Деньги щедро тратили: граждане расширили свои узкие дымоходы, насадили липы вдоль главной улицы, а ивы и ясени - у реки, построили фонтан и большую каменную голубятню, выгородили луг и засадили его деревьями, чтобы все дикие звери и птицы жили там в полном довольстве, какого и не могли ждать от своего повелителя - человека.

И вот однажды, когда смотритель музея, сорок лет каждое утро протиравший стеклянный ящик "трубочистиков", заболел и слёг, его племянница, прехорошенькая, весёлая и проворная девушка, заменила его на время. Она убирала в музее, продавала билеты и присматривала за посетителями. Было ей всего семнадцать лет, и она стала первым на свете человеком, который в музее запел. Ну, конечно, пела она не разжимая губ, и только в те часы, когда посетителей не было. Близилось лето, а, если быть точным, то настал первый день мая. Как и каждое утро, она открыла в тот день большую дверь музея, поднялась по пышной лестнице, раздвинула шторы на высоких окнах верхнего этажа, а затем, как обычно, повернулась, чтобы посмотреть на Трёх Спящих (не заплатив за это даже медного пенни!) с глубоким вздохом, будто вырвавшимся из счастливого сна.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: