— Странно: не видно ни бурнусов, ни тюрбанов.

— Да, заснять здесь нечего. Одна рвань. Приезжают господа, ругаются. В Париже все красивее, правда, мсье?

— Оставьте Париж. Почему они не носят своих национальных костюмов?

— Откуда же их взять? Раньше туземцы сами обслуживали себя: ткани шли из Египта и Судана в обмен на гвинейское золото, шкуры и слоновую кость. Здесь, в Сахаре, население жило с перевозок: на караванных путях кипела большая торговля — она кормила и мегаристов, и воинов-охранников, и проводников, и поставщиков воды, пищи и приюта. Всем хватало работы, люди были нужны и жили сытно. Хорошо жили, весело! Теперь грузы идут в обход пустыни, услуги здешних туземцев никому не требуются. Сахара пустеет. Эти бездельники и оборванцы — лишние люди… Только мешают…

— Гм… мешают… Однако они у себя дома.

— Считайте, как хотите, мсье. Я полагаю, что у них и дома теперь нет. Был да весь развалился. Здесь процветали ремесла — производилось оружие, обувь и кожи, даже ювелирные изделия. Теперь предметы обихода делать невыгодно — дешевле купить фабричные. А на безделушки денег нет. С этим все кончено, мсье.

— Однако же и покупной одежды не видно.

— Да, конечно, заработка нет… Приходится жить подаянием. Мы бросаем, они подбирают.

Я побродил между шатров. Всюду нищета, молчание. На природе и людях серая пыль.

— Где же вода? — наконец повернулся я к Саиду.

— Да ведь я доложил, мсье: каждый член семьи…

— Не то. Где источник?

— В крепости, мсье.

Я остановился.

— Как в крепости?

— Очень просто: оставь его снаружи, здесь наберется много всякого сброда. Источник у нас. Есть чистый бассейн, все как следует. Когда он наполняется, мы подаем воду сюда по утрам.

— А если останется лишняя вода? Где же озеро или хоть лужа. Ведь растут же здесь пальмы, значит, в почве есть влага.

— Да, она приходит под землей с гор и после дождей. Отсюда и пальмы. Когда останется воды сверх нужд крепости и пайка дуара, ее спускают в землю.

— Простите, Саид, я не понял: как это — в землю?

— Я доложил, мсье: если пустить воду свободно, вокруг крепости соберется слишком много сброда. Нужно будет увеличивать гарнизон.

Мы помолчали. Я опять зажег сигарету и бросил ее — рот высох, курить было невозможно. Что же делать еще?

— Войти в шатер можно?

— Почему же нет? Никто не возразит.

Мы подошли к шатру. Мегарист ногой брезгливо откинул дырявую полу. Навстречу пахнуло запахом пота и гнили. Я отвернулся, мегарист изобразил на лице заботливую улыбку.

— Скверно пахнет, мсье. В этом месте дождь шел ровно тринадцать лет тому назад. Да и то — шел или нет, никому точно не известно. Ребята, которым тринадцать лет, выросли без дождя и не знают, что это такое. Туземцы моются только песком. Тело песок чистит неплохо, но голову… Представьте себе женщин, мсье: ведь за тринадцать лет тут бывали и роды, но они обошлись без капли воды для матери и ребенка. Скверная жизнь!

Запах гнили назойливо щекотал ноздри. Казалось, среди шатров и пальм неподвижно повисло зловонное облако.

Несколько мужчин сидели у костра совсем голые и из своего скудного тряпья тщательно выбирали насекомых. Судя по движениям, охота была удачной, и эти люди казались единственными существами, еще способными на энергичные движения и непрерывную деятельность в течение десяти минут. Добычу они клали рядом с собой на песок.

— Что за нелепость! — сказал я, укладывая фотоаппарат в чехол. — Ведь насекомые опять расползутся по шалашам.

— Не успеют: они сгорят на раскаленном песке. Вообще это некультурный способ. Отсталые люди! Мы, военные, зарываем одежду на минуту-две в верхний слой песка. Быстро и надежно: даже гниды лопаются!

— Да, Саид, вот это техника! Но ведь вы же культурные люди, а это кто?

— Сброд, мсье.

Мы в нерешительности постояли, не зная, что делать.

— Я покажу вам, мсье, раздачу воды. Это вас рассмешит — театр, да и только!

Саид подошел к стене ксара и что-то крикнул часовому по-арабски, махнув рукой в мою сторону. Часовой передал распоряжение во двор, и вдруг из отверстия трубы, проведенной из крепости наружу, хлынула струя кристально чистой воды и расплылась по раскаленному песку. Надо полагать, что население исподтишка наблюдало за нами, тем более что громкий приказ мегариста был, конечно, услышан и понят людьми. Сценический эффект превзошел ожидания: все бросились к воде с кувшинами в руках — заковыляли старики, с визгом пронеслись голые дети, а взрослые, не понимая, что означает неурочная раздача, возбужденно разговаривая, обошли нас стороной и тоже собрались у трубы. Эта странная толпа причудливых оборванцев выстроилась, смолкла и подняла головы к вышке. Душный смрад пополз по пальмовой роще. Часовой снова крикнул.

Длинная очередь ожидающих судорожно качнулась вперед, и первый из туземцев, тощий молодой парень в дырявом легионерском шлеме, но совершенно голый, шагнул к струе и протянул свой кувшин.

— Куда лезешь, животное! — по-французски закричал Саид. — Не видишь, что до тебя здесь есть кому напиться. Назад! — и, меняя тон, он потянул цепочку и почтительно сказал собачке: — Проходи, Коко, проходи, мой маленький, ты уж и так еле живой.

Ошалелый от зноя Коко, еле волоча свои щегольские сапожки, заковылял к воде; он дышал с трудом, часто-часто, длинный сухой язык болтался до земли. Пес встряхивался и снова лез в струю, а люди, серьезные, неподвижные, молча ждали. Их лица не выражали ничего, лишь на длинных тощих глотках то здесь, то там было видно движение судорожного глотка, да один-два человека переступили с ноги на ногу. Было удивительно тихо. В давящем безмолвии слышались звук падающей воды и счастливое ворчание собаки. Наконец Коко закончил. Все вздохнули, началась раздача. Каждый жадно допивал остатки старого запаса и набирал новую воду — медленно, с деланной неловкостью, стараясь возможно дольше подержать пальцы в холодной воде, набирал «с верхом», затем отходил на шаг, вытягивал губы и осторожно отхлебывал, не роняя ни капли, потом молча отходил в сторону, растирая лицо влажными прохладными ладонями. Скоро прошли все до одного, и воду закрыли, не одну минуту толпа глядела на блестящую струю, и я никогда не забуду выражения лиц и глаз, молча кричащих о ненависти, общего вида людей, всю эту потрясающую сцену: пылающую зноем пустыню, покрытые пылью чахлые пальмы, шалаши и навесы из тряпья и сухих ветвей, горстку тощих оборванцев и воду, воду, блестящую, сверкающую, кристально чистую, холодную, как лед. Разговоры стихли, ни одна рука не поднялась отогнать назойливых мух… Все окаменели. На изможденных лицах не было ни возмущения, ни озлобления, ни даже, странно, да, даже страдания не было видно, но только одно глубоко серьезное, сосредоточенное внимание. Не отрываясь, не мигая, не дыша люди стояли и смотрели… Загипнотизированные, потерянные… Потом струя стала ослабевать, упало несколько капель — и всё. Страшное представление кончилось. На десятках голых шей я опять увидел судорожное движение глотка, люди тяжело перевели дух и вдруг очнулись: с гиком и смехом все бросились к мокрому песку. Минуту в свалке каждый старался схватить горсть и провести холодной влагой по лицу и груди. Но песок был сразу взрыхлен и высушен зноем пустыни. Еще минута — и люди уже бредут в шалаши, молча, понурив голову, лениво…

Чтобы освежиться, мы вышли на край становища. Каменистая долина искрилась и пылала. Все было пусто и безжизненно.

— А это что? — я указал на остатки каких-то стен. — Разве крепость стояла раньше в том месте?

— Нет, мсье, здесь находились постройки туземцев.

— Какие постройки?

— Тут скрещивались два больших караванных пути. Место было людное, торговое. То, что вы изволили заметить — фундаменты домов.

— Куда же они делись, дома? Почему их нет?

— Я уже докладывал…

— Да, да, все ясно.

Мы подошли ближе. Часть стен была сложена из глиняных кирпичей, часть вылеплена прямо из глины. Ни травинки, ни обломка дерева, ничего. Горячие камни. Прах. Желая определить размеры дома, я вошел в лабиринт развалин и начал шагами обмеривать фундамент. Потом остановился, пораженный неожиданным зрелищем.