На груде красных раскаленных камней сидит человек. Сквозь дыры халата виднеется измученное пустыней тело — скелет, обтянутый темной, точно обугленной кожей. Подобрав под себя грязные босые ноги и закрыв глаза, слезящиеся от нестерпимо яркого света, человек обеими руками держит пыльную серую палку — засушенную солнцем дохлую змею, и медленно грызет ее с одного конца. Человек весь красно-серый от пыли — волосы, лицо и одежда. Крупные капли пота стекают с его лба и щек и оставляют полосы на темной и опаленной коже. Увидя нас, он замирает, не выпуская добычи из серых, запекшихся губ.

— Что он тут делает?

— Кушает, мсье.

— На таком солнцепеке?

— Наверное, спрятался.

— Зачем?

— Боится, что отнимут. Старик пожрет и выйдет к своим.

С тех пор прошло немало времени. Многое мне довелось увидеть. Память загружена новыми яркими образами, и Сахара отодвинулась в неясную даль. Но когда я вспоминаю ее, мне в голову приходит не океан горячего песка с дымящимися по горизонту белокурыми волнами, не плоская равнина черного «загорелого» щебня и уж, конечно, не слащавые красоты пустыни, вроде трехсот тысяч пальм оазиса Танзер или безумно-синей глади Мельрира. Есть образы, подавляющие воображение и остающиеся неизгладимыми на всю жизнь. Сахара для меня — это раздача воды под стенами крепости и старик, серыми губами жевавший сухую змею на развалинах былого города.

Размышляя над виденным в дуаре, я не спеша обтирался холодной водой, стоя посредине комнаты. Вдруг из окон посыпалась резкая, захлебывающаяся дробь пулеметных очередей: трата-та-та… трата-та-та… Печальные мысли так захватили меня, что от неожиданности в голове вдруг пронеслось: уж не Лаврентий ли начал какую-нибудь штуку?! Наспех одевшись, я выскочил во двор.

На плацу оживление. Солдаты все с оружием, тащат пулеметы, патронные ящики, ведут ослов.

Что такое?

Я побежал к домику лейтенанта. На веранде Лионель в походной форме, какие-то пакеты и оружие.

— В чем дело?

— Готовимся в поход. Через час вернется взвод младшего лейтенанта де Рэоля, и на смену отправлюсь я.

— А стрельба?

— Проверяют… Да что вы так взволновались? Садитесь сюда! Я хотел уже идти к вам прощаться, дорогой ван Эгмонт. Диула, ужин на двоих, и поторопись!

Лионель тщательно проверяет и укладывает вещи — компас, бинокль, карты, оружие и документы. Диула уже заготовил провизию и воду. Я лежу в шезлонге.

— Помните, — говорит лейтенант, продувая дуло пистолета, — как утром вы приглашали меня лететь в Париж? Теперь я прошу вас сделать то же — ведь хорошо перед выходом в обход мертвой зоны заглянуть домой! Расскажите что-нибудь приятное!

Печаль, навеянная Сахарой, уплывает вдаль, уступая место образам близкого и теперь такого далекого прошлого.

Я поудобнее устраиваюсь в кресле, с чувством делаю несколько затяжек и неспеша завожу рассказ.

— Года два тому назад в чудесный летний день мне довелось попасть в Версаль. Моему приятелю, только что приехавшему в Париж, хотелось осмотреть дворец, и он захватил меня в качестве проводника. У входа мы натолкнулись на группу туристов и присоединились к ней. Вы знаете такие группы: юркий гид, скороговоркой выкладывающий заученные тексты, и обычный состав слушателей: англичане в серых грубых штанах, японцы с фотоаппаратами и улыбками, молчаливые рослые шведы, один всклокоченный испанец и нас двое. Необычным было лишь присутствие маленькой седой дамы и ее молодой дочери, потому что обе они были француженки. Дочь с рассеянным видом смотрела в пространство — она, как и я, уже бывала тут и играла роль проводника, а мать, как видно, приехавшая из провинции, держала в руках путеводитель и вполголоса вычитывала оттуда объяснения чудесам, мимо которых мы проходили. Когда кто-нибудь из иностранцев от восхищения вскрикивал, то дама гордо выпрямлялась и бросала девушке многозначительный взгляд.

Не могу сказать, что девушка мне понравилась — это было бы слишком мало. Подойдя к группе, я сразу почувствовал ее присутствие, понимаете, дорогой д’Антрэг, ощутил его внутренне, и с этого мгновения Версаль для меня был потерян. Смотреть на нее казалось решительно неприличным, но мне помогали бесчисленные зеркала — старинные, тусклые зеркала, в зеленовато-золотистой глубине которых я ловил бледное лицо девушки, ее серьезные темные глаза и светло-каштановые кудри.

— А она обратила на вас внимание?

— Думаю, что да, хотя она была хорошо воспитанная девушка и строгая: она не подала вида. Но когда дворец был осмотрен и гид торжественно провозгласил: «Господа, мы осмотрели ровно сто залов», — мне стало жаль расставаться, и я, не сдержавшись, вдруг протянул жалобно: «И только?» Все засмеялись, но девушка меня поняла, мило покраснела и отвернулась.

Лионель улыбнулся.

— Ну и дальше? Вы познакомились с ней?

— Положение было безнадежным, но помог случай. Приятель потащил меня в сад, группа распалась, лишь издали я видел легкий девичий силуэт. Мы уже направлялись к выходу, как вдруг заметили около главного фонтана большую толпу, услышали смех и крики. Подошли. Что же вы думаете там случилось? Компания подвыпивших американцев подговорила одну из своих девушек на пари раздеться и окунуться в бассейне. Раз-два-три — и все было сделано! Однако холодная вода отрезвила проказницу, и выходить из воды показалось зазорным, тут ее заметил сторож и поднял крик, сбежались люди, и вот, дорогой Лионель, представьте себе картину: роскошный день, изумрудно-зеленый парк, просторный бассейн фонтана, и в нем плавает прехорошенькая девушка! А над всем этим — гигантский дворец и французское смеющееся небо!

— Черт возьми, здорово! Ну, а причем ваша девушка?

— Шум привлек ее мать. Седая дама с очень блестящими черными глазами оказалась в гуще толпы. Кто-то толкнул ее, она уронила путеводитель, открытки и фрукты. Тут-то и настал мой момент. Я рыцарски предложил руку помощи, усадил даму в тенистой аллейке и, наконец, с трепетом остановился перед ней, не зная, заговорит ли она, и получу ли я возможность познакомиться. Помогла шаловливая американка: дама была возмущена и не могла сдержать себя. В качестве молодого человека и иностранца я получил выговор за ее распущенность, дочь заступилась, и разговор был начат.

— Но девушка?! Не тяните! Что вы за несносный рассказчик!

— Поздно ночью перед сном я сел в кресло, закурил и вынул изящную визитную карточку. На ней стояло: «Adrienne d’Entraygues».

— Адриенна?!

Лионель от удивления даже упустил на пол карабин и сумку с патронами.

— Боже мой! Целый день я только и думаю, где я встречал ваше лицо! Ведь вы были в Сент-Морице, когда сестра приезжала туда после свадьбы; помню вас на фотографиях, помню и ее рассказы, и вашу фамилию!

И вот мы ужинаем, не видя и не чувствуя больше Африки, окруженные видениями иного мира. Письмо мадам д’Ан-трэг лежит тут же, придавленное пистолетом в кобуре. Время проходит. Мы — друзья. Так много хочется рассказать друг другу…

Неожиданно в горячей тишине звучит сигнал: «Поднимайся! Выходи!» Орут грубые голоса. Слышится топот кованых ног.

Лионель вздрагивает. Прислушивается, криво улыбаясь. Сжимается как от удара. Видений нет. Все кончено. Ничего нет. Только Африка…

— Все готово, мой лейтенант! — Сиф молодцевато берет под козырек. Широкое брюхо подтянуто, свиные глазки весело блестят.

Лионель поднимается. Молча мы пожимаем руки. Письмо матери он торопливо прячет в карман на груди.

— Ну что же? Кажется, можно идти…

Справа от ворот выстроился с оружием в руках отдыхавший взвод — теперь он начинал караульную службу. В полном походном снаряжении, с ослами, гружеными оружием, провиантом и водой стоял взвод, уходящий в пустыню. Солдаты молчали, их лица, закрытые шлемами и синими очками, казались безжизненными, как маски.

— Идут! — раздается крик часового с вышки.

Ворота со скрипом распахнуты.

Солнце заходило. Во дворе легли тени. Через ворота виднелась пустыня, пылающая, как костер инквизиции. Наступила глубокая тишина.