- Мир меняется, и не всегда к лучшему.

   - Это не мир меняется, - в голосе Внимающей впервые за их разговор промелькнуло подобие улыбки. Только улыбка эта отчаянно горчила полынью. - Это просыпаются драконы.

   Тишина зазвенела в Малом зале, и напряженного ожидания в ней было больше, чем беззвучия.

   - Вы говорите от имени Совета? - когда пауза затянулась настолько, что, казалось, ее не нарушат, негромко спросил Эрелайн.

   - Я доношу его точку зрения.

   - Но нет от имени Совета?

   - Совет, - помедлив, начала Миринэ, обманчиво ровным голосом, - не считает возможным высказывать свои предположения, не имея к тому достаточных оснований.

   - Так это предположение - или все же уверенность?

   - Уверенность. Но у нас нет достаточных доказательств. Fae, помрачненные безумием, напряжение на Жемчужных Берегах, мелодия мироздания, полнящаяся диссонансами...

   - Этому могут быть и другие объяснение, - не противореча, только замечая, сказал Эрелайн. - Смотрящие в ночь - страшнее любого безумия. Но их проклятье преследует нас дольше. Гораздо дольше.

   - Нет. Не могут, - Внимающая покачала головой.- Драконы просыпаются - и проснутся.

   - Пусть так, - согласился он, уйдя от спора. - Ответьте на другое: зачем вы мне это говорите? Впрочем, нет, не нужно, глупый вопрос. Лучше скажите: что мы можем сделать?

   - Ничего.

   Эрелайн вздрогнул от сорвавшегося с ее губ слова - настолько неожиданным оно было.

   - Прошу прощения?

   Внимающая обернулась, и во взгляде ее потемневших глаз нельзя было прочитать, о чем она думает.

   - Ничего. Во всяком случае, мы не знаем, что делать. Прежде, в Час драконов, сказители отдавали свои жизни, одну за другой, чтобы увести драконов за край севера и погрузить в сон. Тысячи жизней, тысячи имен, каждое из которых записано в скрижали скорби. А сейчас... Мы ищем уже много лет, но не можем найти ни одного из elli-e Taelis.

   - Вы искали в Холмах?

   - И в Холмах - в том числе, - Shie-thany нервно прошлась по залу. - Я не знаю. Не представляю, что нужно делать. Мы бы хотели ошибиться. Хотели - но не можем. Драконы должны проснуться.

   - Я представляю не больше чем вы, - медленно начал Эрелайн, подбирая слова, - но у нас еще есть время. Я потребую поднять архивы - от Часа драконов, осталось очень мало, но кое-что все же есть - и продолжу ваши поиски, но в Холмах. Если что-то изменится или станет вам ясно - связывайтесь со мной напрямую не медля. Я обязуюсь в том же. - И добавил, с незлой усмешкой: - Полагаю, Совет был против вашего решения рассказать обо всем мне. Передайте, что я готов оказать поддержку Лесу Тысячи Шепотов. Прошлые обязательства, данные мной, остаются в силе. Если это все, то до встречи, леди эс Ллиэ.

   - Полагаю, да. До встречи, мой лорд, - Внимающая склонилась в неглубоком поклоне.

   Ветер, прежде игривый, несильный, ворвался в комнату и закружил Shie-thany. Вдох - и она истаяла нежно-голубой дрожащей дымкой с искристыми мерцающими всполохами.

   Оставаться в комнате, в которой сразу стало не песенно-звонко, а холодно, пусто у Эрелайна не было никакого желания.

   Дверь открылась легко и приветливо, как будто этого и ждала. Висении в Тронном зале не было.

   Эрелайн оперся о закрывшуюся дверь. Жесткие доски врезались в спину даже сквозь расшитый серебром гобелен. Из груди сам собой вырвался тихий вздох.

   Elli-e taelis, сказитель... тот, кто может видеть самую суть вещей, претворить в жизнь даже самое невозможное чудо... кроме того, что нужно ему. Потому что следует Ее воле, а Она не желает освобождения Эрелайна от проклятья. Как не желает видеть его среди живых, и никогда не желала.

   Эрелайн провел ладонью по лицу, точно снимая жемчужную нить паутинки. И, выпрямившись, быстро зашагал к темнеющим двустворчатым дверям - выходу из Тронного зала.

***

   День, сумрачный и дождливый, неумолимо клонился к вечеру. Очередной документ лег на стопку таких же одинаково мелко исписанных и безликих.

   Очередной - и, к счастью, последний.

   Эрелайн отложил перо и растер ноющие виски. Разбирать сегодня все бумаги не было необходимости, но он предпочел заняться ими, не откладывая на потом. Работа требовала полного сосредоточения, не позволяла отвлекаться на посторонние мысли - а именно в этом он сейчас нуждался больше всего.

   Лист лег на стол: Эрелайн привычно потянул его из стопки, позабыв, что закончил. Он досадливо поморщился и хотел было вернуть его, но передумал.

   Перо, прежде лежащее рядом, вновь оказалось в руке, и, нырнув в чернильницу, вывело скупым мужским почерком: "Зарерожденный". И, помедлив, правее и выше добавило: "Кэррой".

   Точка, которую Эрелайн поставил, не отрывая от бумаги пера, стремительно темнела, разрастаясь, наливаясь чернильной синью, и от нее уже начинали разбегаться первые тонкие веточки-нити.

   Перо вздрогнуло - и одним росчерком изменило точку на вопрос.

   Эрелайн сцепил ладони и опустил на них подбородок.

   Кэррой - или нет? Никаких доказательств, никакой уверенности - только смутное предчувствие. Которое, может статься, и не предчувствие вовсе, а желание найти того, кто предал его доверие.

   И не только его.

   Взгляд невольно скользнул по перевязанной узкой золотой лентой пачке писем. Буквы полувыцвели, слишком много времени утекло с тех лет, но слова и такой знакомый почерк - беглый, отчетливо мужской, с длинными росчерками и узкими вытянутыми буквами - угадывались безошибочно. Как угадывался аромат ночной фиалки, которыми дышали хрупкие страницы, помня ту, кому предназначались.

   Аромат, пришедший из его детских снов и истлевших воспоминаний...

   Эрелайн откинулся на стуле, закрыв глаза. Губ коснулась грустная улыбка. Даже работа не помогла привести расшатанные нервы в порядок. Слишком много для одного дня.

   Что ж...

   Стул скрипнул, отодвигаясь, царапая пол. Эрелайн поднялся и, помедлив, направился к стеллажу, за одной из створок которого притаился черный футляр.

   Замок открылся с сухим щелчком, и в его руку легла, отразив глянцевым, вскрытым лаком боком свет дождливого дня, скрипка.

   Эрелайн провел смычком легко, осторожно, совсем коротко - в первый раз, на пробу, точно узнавая ее настроение. И второй раз, уже увереннее, привычнее.

   Скрипка заплакала в его руках - тихо, пронзительно, так нестерпимо больно...

   Шаги - неторопливые, плавные, в такт играемому анданте - ведут к окну. Смычок не рвется из рук - скользит по струнам.

   В его движениях - ни покой, ни мягкость полутонов, а резкость недосказанных фраз; напряжение, прячущееся за безупречно выверенными движениями. Напряжение - и боль, о которых кричит только скрипка и его темный, сумрачный взгляд.

   Скрипка играла отчаянье и усталость; песнь хмурого дня поздней осени, когда ветер срывает последние пожухлые листья, бросая их вместе с россыпью капель в лицо, а окна луж затягиваются первым, ломким еще льдом и душа погружается в странный, тяжелый и мутный сон, от которого нельзя очнуться. Пронзительный-резкий, мучительно-медленный и тягостный плач скрипки вплетался в бледный и тусклый свет дождливого дня, в слабый и робкий перестук капель, и погружала в зыбкую дрему, где так любят поджидать, прячась до поры среди серых будней, воспоминания. Которые хочется, но нельзя забыть.

   Хочется, но нельзя...

   - Что-нибудь стало известно? - голос звучал ровно и безразлично - как всегда, когда он слишком волнуется, замыкаясь в себе, чтобы не выказать истинных чувств.

   Почему-то из того дня ему лучше всего запомнился свет, льющийся из распахнутых окон.

   Первый хрустально-ясный день в месяце Золотых туманов...

   - Адмунд вьер Эстс скончался.

   - Что? - Эрелайн вздрогнул, и за тщательно удерживаемым равнодушием на мгновение расцвела целая гамма чувств: удивление, неверие, страх... Страх, что слова советника могу оказаться правдой.