Вечером после обеда мы сидели во дворе, наслаждали, прохладным вечерним воздухом и наблюдая за тем, как Папа и Дядя курят свои длинные трубки. Все устали. Мама и последний раз кормила малыша, пытаясь убаюкать его. Она выглядела измученной домашними заботами, которые для нее на сегодня еще не закончились. Я обняла ее рукой за плечи, чтобы утешить.

«Слишком жарко», — сказала она и мягко отодвинула меня.

Должно быть, Папа увидел мое разочарование и усадил меня к себе на колени. В тихом сумраке я была его сокровищем. В ту минуту я была словно жемчужина в его руке.

Подготовка к бинтованию моих ног заняла куда больше времени, чем кто-либо мог предположить. В городах девочкам благородного происхождения бинтовали ноги в возрасте трех лет. В некоторых дальних провинциях девочкам бинтовали ноги только на время, лишь для того, чтобы они выглядели привлекательно для своих будущих мужей. Этим девочкам могло быть около тринадцати лет. Их кости не ломались, бинты были всегда ослаблены, а после свадьбы их ноги разбинтовывали, чтобы они могли работать в поле рядом со своими мужьями. Самым бедным девочкам ноги не бинтовали вовсе. Их либо продавали в услужение, либо они становились «младшими невестками» — большеногими девочками из несчастных семей, которых отдавали на воспитание в другие семьи, пока они не становились достаточно взрослыми, чтобы вынашивать детей. Но в нашем, самом обычном, уезде девочкам в семьях, подобных моей, ноги начинали бинтовать в шесть лет.

Уже в то время, когда я бегала с моим братом, моя мать начала подготавливать длинные ленты из синей материи, которым предстояло стать моими бинтами. Своими собственными руками она сделала мою первую пару туфель, но с еще большим старанием она сшила миниатюрные туфельки и положила их на алтарь Гуаньинь — богини, которая видит все женские слезы. Эти вышитые туфельки, длиной всего три с половиной сантиметра, из куска красного шелка, который она сберегла из своего приданого, были первым намеком на то, что моя мать все же думает обо мне.

Когда мне и Прекрасной Луне исполнилось шесть лет, Мама и Тетя послали за прорицателем, чтобы он вычислил благоприятный день для начала бинтования. Говорили, что поздняя осень — лучшее время для этого, но лишь потому, что наступала зима, а холодная погода способствует онемению ног. Была ли я взволнованна? Нет. Я была напугана. Я была слишком мала, чтобы помнить первые дни бинтования ног Старшей Сестры, но кто же в нашей деревне не слышал криков девочки из семьи У, жившей в конце улицы?

Моя мать встретила прорицателя Ху внизу, налила ему чаю и предложила арбузные семечки. Ее любезность предполагала хорошее гадание. Он начал с меня. Рассмотрев дату моего рождения, взвесил все возможности. Затем сказал: «Мне нужно увидеть ребенка своими глазами». Это было необычно, и когда моя мать вела меня, ее лицо выглядело обеспокоенным. Она подвела меня к прорицателю и поставила перед ним. Ее пальцы вцепились в мои плечи, удерживая меня на месте и в то же время пугая, пока прорицатель вел свой осмотр.

«Глаза — да. Уши — да. Этот рот. — Он взглянул на мою мать. — Это необыкновенный ребенок».

Мать втянула в себя воздух сквозь сжатые зубы. Это было наихудшее из замечаний, которое мог сделать прорицатель.

«Требуется еще консультация, — сказал прорицатель. — Я предлагаю посоветоваться со свахой. Вы согласны?»

Кто-нибудь мог заподозрить, что прорицатель пытается выжать побольше денег для себя и находится в союзе с местной свахой, но Мама не колебалась ни минуты. Страх моей матери был настолько велик — или ее уверенность была настолько глубока, — что она даже не попросила у моего отца разрешения потратить деньги.

«Пожалуйста, возвращайтесь поскорее, — сказала она. — Мы будем ждать вас».

Прорицатель удалился, оставив всех нас в смятении. В тот вечер моя мать говорила очень мало. На самом деле она даже не взглянула на меня. Тетя не отпускала своих шуточек. Моя бабушка рано ушла спать, но я слышала, как она молится. Папа и Дядя отправились на долгую прогулку. Даже мои братья, почувствовав тяжелую атмосферу в доме, притихли.

На следующее утро женщины встали рано. На этот раз они испекли сладкие пирожки, заварили хризантемовый чай и достали из буфета особые тарелки. Мой отец не пошел в поле, чтобы встретить посетителей. Такое необычное поведение указывало на серьезность ситуации. Затем, что было еще серьезней, появился прорицатель, но не с мадам Гао, а с мадам Ван, свахой из Тункоу, самой лучшей деревни в уезде.

Нужно сказать, что даже местная сваха еще не посещала наш дом. Ее визита ожидали через год-другой, для посредничества при устройстве брака Старшего Брата или Старшей Сестры. Поэтому, когда паланкин мадам Ван остановился перед нашим домом, среди членов нашей семьи не было ликования. Посмотрев вниз из окна женской комнаты, я увидела наших соседей, которые пришли поглазеть на событие. Мой отец сделал коутоу — встал на колени и коснулся лбом земли, — и его лоб касался грязной земли снова и снова. Мне было его жалко. Папа был боязливым. Это естественно для тех, кто родился в год кролика. Он отвечал за всех в нашем доме, но в таком деле у него не было опыта. Дядя стоял, переминаясь с ноги на ногу, а Тетя — обычно такая веселая и приветливая — неподвижно застыла рядом с ним. Глядя сверху на выражения лиц всех тех, кто стоял внизу, я сделала очевидный вывод: происходило что-то ужасное и неправильное.

Когда все вошли в дом, я тихонько пробралась на лестничную площадку, чтобы иметь возможность подслушать разговор. Мадам Ван села. Принесли чай и угощение. Голос моего отца был едва слышен, когда он произносил ритуальные вежливые слова. Но мадам Ван пришла в нашу бедную семью не для того, чтобы обмениваться любезностями. Как и вчера, меня позвали в главную комнату. Я спустилась по лестнице и вошла так грациозно, как только могла это сделать шестилетняя девочка, ноги которой еще большие и неуклюжие.

Я посмотрела на взрослых членов моей семьи. Хотя иногда воспоминания тонут в дали времен, их лица в тот момент я помню очень отчетливо. Моя бабушка сидела уставившись на свои сложенные на коленях руки, ее кожа была такой тонкой и почти прозрачной, что я видела как пульсирует голубая жилка у нее на виске. Мой отец, который уже успел разнервничаться, от волнения не мог говорить. Мои дядя и тетя стояли вместе у дверей, боясь стать участниками события и боясь пропустить его. Но лучше всего я помню лицо своей матери. Конечно, поскольку я была ее дочерью, то считала ее красивой, но в этот день я впервые увидела ее настоящее лицо. Я всегда знала, что она родилась в год обезьяны, но мне никогда не приходило в голову, что обезьянья хитрость и склонность к обману так сильны в ней. Что-то нечестное таилось под ее высокими скулами. Что-то скользкое пряталось в темной глубине ее глаз. Там было что-то такое… Я до сих пор не знаю, как описать это. Я бы сказала, что сквозь ее черты проглядывало нечто вроде мужского честолюбия.

Мне сказали, чтобы я встала перед мадам Ван. Я подумала, что ее шелковый жакет очень красивый, но у детей еще нет вкуса, нет умения отличать красивое от некрасивого. Сегодня я бы сказала, что он был чересчур ярким и не годился для вдовы, но все же сваха не была похожа на обычных женщин. Она вела дела с мужчинами, назначала выкуп за невесту, торговалась относительно приданого и служила посредницей. Мадам Ван смеялась чересчур громко, а слова ее были слишком льстивы. Она приказала мне подойти поближе, зажала меня между коленями и пристально посмотрела в мое лицо. В этот момент из невидимой я превратилась в очень даже видимую.

Мадам Ван была куда более дотошной, чем прорицатель. Она оттянула мне нижние веки, потом приказала мне посмотреть вверх, вниз, влево, вправо. Она взяла меня обеими руками за лицо и стала притягивать его к себе и отодвигать. Она крепко взяла меня за плечи и грубо ощупала мои руки до самых запястий. Потом ощупала мои бедра. Мне было только шесть лет! В этом возрасте еще ничего нельзя сказать о способности к деторождению! Но она все же проделала это, и никто не остановил ее. Затем она проделала самую удивительную вещь. Она встала со стула и велела мне занять ее место. Сделать это — означало для меня показать дурные манеры. Я посмотрела на свою мать и на своего отца, ожидая подсказки, но они стояли молча, как бессловесные животные. Отцовское лицо стало серым. Я почти слышала его мысли. Почему мы не бросили ее в реку, когда она родилась?