— Жить! — говорила больная, с трудом разжимая губы.

— Жить! Жить! — повторяла шепотом девушка, сидящая у ее постели.

Что бы ни делала в больнице молодая стажерка, мысли ее неотступно были возле этой больной. Ни на минуту не забывала она и о крошечном существе, о его невидимом, трепещущем, как огонек, дыхании. Она понимала, что борется не только за его жизнь, но за все, что этот еще не родившийся человек сможет в будущем увидеть, почувствовать, пережить, прочесть, за все, что он сделает на свете, за все, что он полюбит, что восхитит его, к чему он будет стремиться.

И ребенок родился.

Здоровый и крепкий, он громко закричал, оповещая о своем появлении на белый свет.

Крик его прозвучал, точно гимн радости, — и для матери, и для девушки.

…И вот настал срок покинуть больницу, вернуться назад в Алма-Ату.

На больничном крыльце стажерку провожала женщина. Одной рукой она бережно прижимала к себе ребенка, а другой махала вслед уходящему грузовику. И навсегда врезался в память простор предосеннего неба, запах полыни и земли, горячий пыльный ветер и мать, что стояла на крыльце и глядела вслед, прижимая к себе спящее дитя.

С кем же все это случилось, кто была эта стажерка? На этот раз — Зубайра, но сходные истории могли бы рассказать о себе и Римма, и Мади, и Райхан.

Каждый из них прошел свое первое испытание.

…В открытое окно ординаторской веял теплый ветер; белый лепесток вишни опустился на стол, точно бабочка. В коридоре негромко переговаривались выздоравливающие. Прошел озабоченный дежурный врач в белой шапочке и халате с засученными рукавами… У меня еще много вопросов к моим новым друзьям, но, видно, пора уходить.

Перед прощанием Римма, залившись румянцем, пригласила меня к себе домой. И на следующий день я отправилась к ней в гости.

Римма Абдрахимова с родителями живет в одном из тех новых, недавно застроенных районов Алма-Аты, где улицы еще не имеют названий, а нужный дом можно найти, только если вам нарисовали маршрут на бумажке. Дворов и въездов еще нет, но деревья уже посадили и под окнами вытянулись молодые розовые сосны с легкими кронами. Дома хорошие, благоустроенные; Абдрахимовы занимают отдельную квартиру.

Отец Риммы — преподаватель физики в педагогическом институте. Мать — маленькая, худенькая женщина с добрым, кротким лицом — вырастила шестерых. Поначалу я решила было, что она занимается только домашним хозяйством, но выяснилось, что и она педагог.

Отец долгое время учительствовал на селе, они переезжали из района в район, и когда, прибыв на новое место, выгружали одного за другим всех ребят — встречавшие их люди только качали головой:

— И это все ваши?

Но тут четверо старших помогали матери вынести двух малышей, и все шествие направлялось к дому при школе.

Подчас оказывалось, что в районе нет полной средней школы, и тогда отец сам занимался вечерами со старшими детьми. Но, так или иначе, все учились, и трое из детей уже получили высшее образование.

Старший сын, Булат, — медик, заканчивает аспирантуру, старшая дочь, Дина, — секретарь обкома комсомола в Караганде, остальные живут с родителями. Рассказывая мне это, мать все время прислушивалась, точно ждала кого-то. А входная дверь то и дело хлопала.

Вошла Ася, самая младшая, в школьном платье, из которого изрядно выросла: ножки ее были такими длинными, какими бывают только у быстро растущих детей и у ягнят. Прибежала запыхавшись со двора вторая школьница, пошепталась с матерью и умчалась обратно. Потом хлопнула дверь, в коридоре что-то грохнуло, и в комнату быстро вошла Дина, старшая сестра, приехавшая накануне из Караганды на совещание.

Это была крепкого сложения девушка с иссиня-черными волосами, ослепительной улыбкой и глазами темными и блестящими, как смородина. Живая, общительная, быстрая, как огонь, она сразу наполнила комнату говором и смехом. Римма не спускала с сестры глаз — было видно, что они очень любят друг друга.

Разговор коснулся будущего Риммы. И чем дальше говорили мы, тем ясней становилось, что вся семья относится к решению Риммы ехать на целину не только как к чему-то глубоко правильному, но и как к поступку естественному и закономерному.

— Конечно, мне очень хотелось, чтобы Римма работала в Караганде, — говорила старшая сестра. — Ведь в Караганде тоже нужны врачи. Мы жили бы с нею вместе — знаете, как хорошо сестрам жить вместе? Но если она уже решила… Вы понимаете, я согласилась с ней.

Она посмотрела на сестру.

Та сидела за столом, застенчивая, краснеющая, но в спокойных ее глазах, в мягкой улыбке, в коротких репликах угадывалась та же сдержанность цельной и чистой натуры. Маленькие ее руки лежали на столе — крепкие, с пожелтевшей от йода кожей: руки врача.

Так она сидела в кругу своей большой семьи, выпрямившись, точно крепкая веточка, и глядела вперед, будто видела что-то, чего не видели мы, будто ей представилось начало большой дороги, на которую она готовилась вступить.

Счастливого тебе пути, добрый человек!

В степи и в горах ощущение расстояния очень меняется.

Можно поручиться, что до высокого, поросшего травой холма с торчащим камнем наверху — рукой подать.

Но едешь к нему по петляющим степным дорогам час, другой, третий, переезжаешь вброд быстрые мелкие речушки, взбираешься вверх и спускаешься вниз — а холм все впереди.

— Далеко до Кизыл-Сай? — спрашиваешь у чабана, встреченного по пути.

— Близко! — отвечает он.

Чабан сидит верхом на гнедой лошади, смуглая рука легко держит поводья, на голове — зеленая шляпа. Лошадь неподвижна, словно отлита из бронзы.

— Вон там! — показывает чабан движением подбородка, будто урочище совсем рядом, и неожиданно добавляет: — Но лучше вам заночевать на ферме.

— Нет, если это недалеко, мы поедем прямо туда.

И снова мы едем — час, другой, третий…

К дороге подступает седая полынь, за ней блестит малахитовой зеленью трава. Откуда ни возьмись бегут сухие шары перекати-поля, они перевернуты ветром, и видно, что нижние стебли их совсем белы, точно подернуты инеем: это соль.

«Газик» наш прыгает по твердым, выбеленным солью гребням. В ушах звон от ветра, на ухабах вытрясло всю душу, рука, которой держишься за поручень, онемела…

— Далеко до отары Бибижар?

— Близко! — отвечает другой чабан.

Это — пожилой человек, сухое лицо изрезано морщинами, на голове его не шляпа, а высокий войлочный колпак. И лошадь у него не гнедая, а белая в рыжих подпалинах, с длинной узкой головой.

Чабан смотрит на нас с высоты своего седла и задумчиво говорит:

— Но лучше вам заночевать на ферме.

— Нет уж, спасибо, останавливаться мы не будем…

Вон в прозрачном воздухе видны постройки, похожие на ласточкины гнезда, — наверное, это кошары, наверное, это уже Кизыл-Сай.

Весь склон, подступающий к дороге, в белых пушистых пятнах; овцы движутся медленно и важно, маленькие ягнята, сама кротость и беззащитность, прыгают, высоко взбрасывая задние ножки.

А дорога вьется и вьется, и холм с торчащим камнем на верхушке все маячит впереди…

Да, доберемся до него мы, видно, не скоро.

И я, подпрыгивая на ухабах и ухватившись за поручень, начинаю вспоминать все, что мы видели утром, по пути сюда.

Я вспоминаю колхоз имени Джамбула, длинную улицу, дом, что стоит в конце… В этом доме жил Джамбул, волшебник народной устной поэзии. Он прожил огромную жизнь — почти сто лет, он был древним, как та гора, в честь которой получил свое имя. Но он остался молодым, ибо всегда молоды поэзия и народ, а Джамбул был совестью, голосом, сердцем и правдой своего народа…

За домом в саду — гробница, где похоронено тело Джамбула. Пирамидальные тополя стоят там навытяжку. На могильной плите пламенеют живые тюльпаны. Над куполом гробницы — бескрайнее синее небо родной страны, живое солнце, живое тепло. И кажется, что в самом воздухе, полном пения птиц и жужжания пчел, звучат слова Джамбула: