И стены, и каток, и окошко, и соломенная крыша над самой головой были в прилипших ошметках шерсти. Сыростью стылой было пропитано все. И запах кислый, мозглый…

Закончив работу, Федя тоскливо вздохнул и отправился сказать Степану, что работа выполнена.

— Теперь, Федюха, налей в котел воды и как только стемнеет, растопи печку, — распорядился тот. — Закипит вода — позовешь меня.

Сам он был занят тем, что чистил кусочком пемзы свалянные и уже высушенные в печи сапоги: они были еще на колодках. Старухи-матери и жены не было дома, куда-то ушли. Младенец в зыбке покряхтывал, и Гараня, отрываясь от работы, то и дело покачивал зыбку. Прочие ребятишки сидели на полу, играли орденами и медалями отца, ударяя их друг о друга.

«В расшибаловку режутся» — отметил Федя, усмехнувшись.

Сам орденоносец не обращал на их забавы внимания: должно быть, не в первый раз уж фронтовые награды служили малышам для баловства. Известно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

— Фартука у тебя нет клеенчатого? — спросил Гараня. — Замочишься очень. Ну, ладно, не сахарный…

Смеркалось, когда из трубы его стирушки повалил дымок, растекаясь над сугробами огорода. Федя сидел перед печкой, ждал. Парочка, заложенных крестной валенок вместе с гараниными уже замочены были в лохани с водой, куда добавлено немного купоросного масла. Масло едкое, если случайно капнешь на кожу — мгновенно забелеет, и боль резанет, как при ожоге, поэтому его добавляли немного к замоченным валенкам, будто для приправы, чтоб потом, при валке, те «садились» побыстрее.

В стирушке стало уже тепло и даже по-своему хорошо: весело потрескивали дрова, дым, не уходивший в трубу, пеленой застилал тесное пространство, зато перебивал прочие запахи. Федя уже притерпелся и не кривил лицо, когда нечаянно касался ослизлого катка или скребницы.

Пришел хозяин, оглядел все, разложил инструменты, надел передник с прорехами там и сям. Потрогал воду — в самый раз.

— Ну, Федюха, становись рядом! Делай все, как я, понял?

Палкой деревянной выудил из лохани замоченный валенок — не Федин, а свой — расправил на катке, ковшом зачерпнул кипятку из котла, полил, стал комкать и валять. Потом окунул прямо в кипящую воду, что в котле, выудил обратно, шмякнул на верстак — пар ударил в крышу стирухи. Федя делал то же самое со своим валенком.

— Если пару сваляешь сегодня за ночь — ты герой, — говорил мастер.

Он немилосердно комкал и мял, будто отстирывал от грязи свой валенок, еще имевший форму мешка…

«Вот почему называется „стируха“! — соображал Федя по ходу работы. — В ней именно стирают… совсем как белье».

— Смелей, смелей! — подбадривал главный вальщик. — Вот так, смотри. Видишь?

Подмастерье тоже комкал и мял. И долго так они работали, макая валенки поочередно в горячую воду котла или просто поливая из ковша. Руки у Феди уже распарились и стали красными, даже вроде бы, распухли; купоросное масло разъедало их, но — «Терпи, парень!» — подбадривал мастер.

Жарко стало и душно; пар клубился по стирухе, заволакивал плотным туманом мигающую коптилку и белесое, заснеженное снаружи окно. Спереди было жарко от печки и горячей воды, в спину от двери тянуло холодом. И штаны, и рубахи у обоих валял были уже мокры, лица в поту и в грязных брызгах…

— Вот так, Федюха, видишь? Жми его, гада, крути, три, жамкай, не жалей!

Иван Субботин правильно делает, что раздевается за работой догола — как в бане. Все равно ведь становишься мокрым до нитки! Ну и без руки он, а как тут одной-то управиться? Это значит, Субботин коленкой тискает валенок на катке… это значит, он зубами — горячий-то валенок! С купоросным-то маслом! — зубами помогает руке. То-то у него рот изъеден, как от дурной болезни.

— Теперь красить! — скомандовал учитель.

И они оба окунули свои валенки в шайку с густо разведенной в ней черной краской. Через некоторое время достали и продолжали валять — черная вода струилась по катку; руки стали черными — теперь их не отмыть, въестся краска в каждую трещину, каждую ранку на коже.

Насадили Гараня с Федей свои валенки на круглые полена-чураки, катали по очереди большим вальком-лощилом с рубцами, в носок валенка загоняли по маленькому чураку и опять терли, и били скалкой по сгибу, и поливали, поливали горячей водой… и конца этому не было видно.

Однако же огромный раньше валенок понемногу уменьшался и уменьшался — «садился» — и это ободряло. Уже маленький чурачок с трудом входил в носок; уже большой чурак почти вплотную облегался голенищем…

Главный мастер свалял свой сапог и сел за скребницу верхом — «оттирать»; а Федя все еще возился со своим, бил скалкой, катал лощилом… Гараня несколько раз вставал со своего места за скребницей, проверял его работу, щупая и голенище, и подошву, говорил: «Еще немного вот здесь потри!», и Федя тер указанным местом о каток, крутя валенок так и этак.

Потом он отобрал у Феди валенок и некоторое время, тяжело дыша, ожесточенно катал его и мял, и был скалкой, шлепая изо всей силы об каток, так что брызги летели во все стороны вместе с ошметками шерсти.

— Довольно, — сказал он, наконец. — Садись оттирать.

Теперь надо с полчаса, не меньше, возить валенок с тяжеленным чураком по скребнице, но и это было не все…

Далеко за полночь пришел Федя домой. И не пришел даже, а этак приволокся: его пошатывало от усталости.

Когда уже свалял свою пару и думал, что дело сделано, выяснилось, что надо, ведь, насадить оба валенка на колодки, и не когда-нибудь, а вот именно теперь, пока они разопревшие, разогретые. А насадить оказалось не просто. В носок надо загнать почти круглую головку, а она никак не хотела лезть туда. Зажав валенок в обеих руках, Федя изо всей силы, с отчаянным «хаком» ударял им о чурбан возле скребницы, и ударял так раз за разом, а силы явно не хватало: головка все-таки не хотела влезать в носок валенка. Уж и соломки предложил немного, чтоб легче входило — все равно никак.

Тогда, матерясь озлобленно, за дело взялся тоже измученный, а потому и злой Гараня, хряснул изо всей силы и раз, и два — и ему с трудом удалось. Федя с виноватым видом стоял рядом. А еще надо справиться с теми колодками, что забивают в голенища… Потом долго мучился со вторым валенком: опять ударял со всего размаха, обливаясь потом… и совершенно выбился из сил, настолько, что поджилки дрожали. Спасибо Степану Клементьичу, опять помог.

Два сапога — это был итог Фединой работы за ночь. Но кто бы свалял больше? Может, Костяха Крайний или Мишка Задорный? Ведь все-таки первая попытка… Главный вальщик за то же время свалял две пары.

Из стирухи Федя вылез обессиленный, мокрый, потный. Пока шел — морозным ветерком продувало; светила на него холодная равнодушная луна. Дома, вальнувшись в постель, долго не мог согреться — колотил озноб. В сон провалился — снилось опять, что каким-то образом очутился в глубоком колодце, вымок там и продрог. И выкарабкивается, выкарабкивается оттуда по ослизлым бревнышкам сруба, цепляясь и ногами и руками. А бревнышки гнилые то и дело проваливаются, обрушиваются вниз — слышно, как, бултыхая, падают они в холодную воду. А он, Федя, отчаянно лезет вверх, туда, откуда просеивается солнечным дождичком свет — там и сухо, и тепло, там спасение…

Наутро предстояло топить печь да пожарче — чтоб насаженные на колодки валенки высушить. И он встал затемно, чтоб успеть все сделать до того, как бригадир придет с нарядом, — забота пробудила! Будто под бок толкнул кто-то. Разбитый и сонный топил печь, а загребя угли в жараток, ставил к задней стенке печи насаженные валенки — и проклял это дело: на ухвате валенок — в печь, а он соскальзывал, падал в золу или на угли…

— Сходи к Дарье, — посоветовал Степан, — возьми у нее справку, что, мол, валенки валял не из купленной шерсти, а из своей собственной. У тебя ж овцы были! Вот и пусть об этом удостоверит. Да и печать чтоб поставила, так-то верней. Если в случае чего заберут тебя в милицию, ты им сразу справку под рыло: имею, мол, право, поскольку шерсть своя, не купленная. Понял?