Когда подошло время обеда, Садретдинов привел их во двор дивизиона. В этот день Азизов поступил в первый раз дневальным в паре с Кузьминым. Вместе с ними вступили в наряд Прокопенко и Грековский из старослужащих: первый дежурным сержантом и разводящим по караулу, второй часовым. Оба они были из кубанских казаков, и молодые солдаты считали их самыми жестокими из «стариков». Также как Касымов, Алимжанов и Доктор они могли избивать особенно безжалостно и даже без причины. Рассказы  о жестокости Прокопенко – хилого, маленького, веснушчатого сержанта с неожиданно мощным басовитым голосом из первой батареи — вызывали особый ужас. Он был к тому же артистичен, этот Прокопенко, любил изображать офицеров за их спиной. Но никогда, когда он даже громко смеялся, ему не удавалось скрыть постоянное недовольство и необъяснимую жгучую ненависть ко всему. Его бас раздавался по дивизиону очень часто, особенно когда он кричал на молодых или вел строй.

И вот теперь Азизову предстояло сутки находиться в распоряжении этого человека. Вначале все шло вроде нормально: Прокопенко, приняв наряд у сержанта, дежурившего прошлые сутки, начал объяснять новеньким правила несения дневальной службы. При этом он только раз повысил голос на Кузьмина из-за того, что тот замешкался на секунду с выполнением его указания объяснить кое-что Азизову. Потом Кузьмин отправился в столовую накрывать столы к ужину. Пока он гремел посудой, Азизов стоял у тумбочки. Тут вошел Прокопенко, спросил, где Кузьмин, и отправился в столовую. Через пару минут до Азизова донеслись крик, вой и плач Кузьмина. Это Прокопенко «воспитывал» его, а тот плакал и умолял о пощаде. Азизов стоял молча и переживал за своего товарища. Внутри к тому же гнездился страх, что достанется и ему. Азизов ловил каждое слово сержанта, внимательно следил за всеми его действиями, старался как можно четче выполнять все, что тот говорит, лишь бы избежать наказания. Прокопенко вышел на крыльцо, посидел, но через короткое время встал и вновь вошел в казарму. Вдруг он ускорил шаги и чуть ли не бегом направился к Азизову. За несколько шагов до молодого солдата он поднял одну ногу и с силой врезался в него. Удар был неожиданным, и как бы Азизов ни старался закрыться руками, напрячь свое тело, защититься ему не удалось, Прокопенко попал ему прямо в живот.

Сержант на этом не остановился; от беспомощности и жалкого вида «противника» он завелся еще больше. Он бил солдата куда попало: по голове, плечам, шее, груди, по животу и по ногам. Азизов испытывал от этих беспрерывных ударов боль, обиду и недоумение: за что? Потом, наконец, догадался: сержанту это доставляло удовольствие. Избивая молодого солдата, этот человек, мало отличающийся от животного, пыхтел, издавал какие-то звуки, выражающие что-то вроде смеси гнева, радости и наслаждения. Он напоминал жабу, маленькую, с мясными родинками жабу, вызывающую своим видом тошноту. Когда сержант устал, он молча ушел в столовую. Через несколько минут туда пошел и Азизов.

Прокопенко дал ему несколько поручений и стал ругать Кузьмина за плохую работу в столовой. Азизов должен был еще раз выравнивать столы и скамейки, правильно расставить кастрюли, разложить ложки, вилки. Он старался делать все аккуратно и быстро, чтобы не сердить Прокопенко. Но, тем не менее, когда он нагнулся над столом, то получил сзади увесистый пинок. Даже не посмев обернуться, он продолжал работу, делая вид, будто ничего не произошло. Но не тут было. Прокопенко взял его сзади за уши и стал тянуть. Азизов ничего не предпринимал, только стиснул покрепче зубы. Прокопенко отпустил его уши и стал колотить кулаком по голове. Азизов упал на колени, уронив при этом одну тарелку. Это разозлило сержанта еще больше. Теперь он бил солдата еще и ногами.

– Вставай…- заорал сержант и, выругавшись, ударил его еще раз ботинком в бок. – Вставай, тебе говорю, быстро…- опять последовало ругательство.

Азизов медленно, с трудом поднимался с пола.

– Подними кастрюлю! Кастрюлю подними!..- сержант начал бить его ногой в зад.

Азизов пытался встать, под градом ударов он не мог сообразить, что от него еще требуется, кастрюля продолжала стоять на полу. Побои не прекращались. На юного солдата нашло какое-то отупение: бьют и все, через какое-то время все равно это закончится. Он пытался опять уверить себя, что ничего страшного не происходит, «все нормально», хотелось сохранить хоть долю самоуважения. Пока сержант его бил, он думал совершенно о других вещах и не понимал, что же от него требуется. Он старался угодить сержанту, играть роль хорошего, послушного мальчика. Но ничто не помогало. Понимая, что стоять нельзя, он пытался что-то предпринять… Движения его стали замедленными, взгляд отсутствующим, он выглядел каким-то заторможенным; бросаясь непонятно за чем, лишь бы создать вид определенного действия. Прокопенко, кажется, не замечал, что происходит с Азизовым, он стоял да ждал, когда же его приказ будет выполнен, не забывая при этом пинать солдата ногами, будто футбольный мяч. Азизов наконец-то поднял кастрюлю с пола, не будучи все еще уверенным, что именно это нужно было делать. Сержант, схватив его за воротник, заставил встать, потом ударил еще несколько раз по голове. После этого он наконец-то оставил Азизова в покое, но, выходя из столовой, не забыл пригрозить, что если что не так, наказание будет еще хуже.

Ночью, когда Кузьма ушел спать – а спать он должен был только четыре часа, до половины третьего – Азизов в одиночестве мыл полы в коридоре и размышлял о событиях последних дней, проведенных им в дивизионе. Он пытался понять, что же с ним происходило и почему. Но нормальной логике все это не поддавалось. Очень хотелось верить, что все это скоро закончится, и ему удастся вернуться в полк. Если бы он знал, в какой кошмар попадет, он вел бы себя совсем иначе и остался бы служить в полку вместе с другими. «А если бы они здесь оказались, интересно, выдержали бы?» – подумал Азизов. Многие из его бывших сослуживцев из полка были избалованными и не были готовы, как и он сам, к жизненным трудностям. Они, правда, были наслышаны об «ужасах» дивизиона, но одно дело слышать, другое – оказаться в этих условиях. Невозможно было даже предположить такое. Когда-нибудь он сам им расскажет, какова она – служба в дивизионе. Только вначале ему нужно было во что бы то ни стало вырваться отсюда, из этого ада. Только как это сделать – он не знал. С другой стороны, он не мог допускать, что все два года будет служить здесь.

Сколько же унижений, мучений может выдержать человек? Сколько можно его топтать, словно это не живое существо, а какая-то тряпка? И, главное, никто об этом никогда не рассказывал, не писал. Все, что он переживал сегодня, было абсолютно новым, что перечеркивало прежние представления о жизни. Где же та доброта, щедрость, отзывчивость, где сама человечность, о которой так много написано в книгах, о чем он так много слышал в школе, от родителей и других людей? В книгах, да и в сказках люди борются против зла и за справедливость. Там если герой и должен был применить силу, как правило, это было вызвано благородными побуждениями, необходимостью помочь слабому, защитить обиженного, спасти обреченного. Почему же здесь все иначе? Почему же, как только обнаружат, что ты слабее, все готовы кинуться на тебя и растерзать? Почему каждый ищет кого-то побезропотней, чтобы эксплуатировать его?

Тут он вспомнил рассказ, как солдаты одного призыва поддерживали друг друга. Продолжая тереть полы в коридоре, Азизов представлял, как он, уволившись из армии, посещает друзей своего призыва из дивизиона. Вот они вместе сидят за столом, выпивают, закусывают, вспоминают эти армейские будни, смешные эпизоды. Он так живо видел эти картины, что они показались ему уже реальностью. В тишине ночного коридора, громыхая металлическим тазиком, он улыбнулся даже. От этих мечтаний ему стало легче. С одной стороны, ему хотелось во что бы то ни стало вернуться в полк, с другой, он представлял себя солдатом, прошедшим суровую службу и имеющим верных друзей, проверенных общими трудностями. Теперь ни с тем, ни с другим ему не хотелось расстаться.