Теперь он протирал полы даже с удовольствием, хотя качеством свой работы не был доволен: на полу вновь оставались следы. За такое ему уже доставалось от старослужащих. «Надо бы воду поменять», – подумал молодой солдат. Принес воду, вымыл полы еще раз, и они вроде стали выглядеть лучше. Покончив с этим делом, он вынес грязную воду и, вернувшись с пустым ведром, сел на крыльцо. Кроме него в дивизионе никого бодрствующего не было, если не считать единственного часового, стоящего на посту и выписывающего круги у ракет. Тихий ночной дивизион показался ему чем-то даже интересным и привлекательным. День был очень жаркий, и даже сейчас ночью было душно. Сидя на крыльце, Азизов осматривал огромный пустующий плац, освещенный наполовину. На нем собралось теперь много листьев, их слегка шевелил легкий ветерок. Им с Кузьмой предстояло завтра убрать эти листья и подмести весь плац.

Кузьмин еле встал, когда Азизов разбудил его среди ночи – наступила его очередь «стоять на тумбочке». А Азизов мог наконец сладко поспать.

К неописуемой радости Азизова на следующее утро в дивизион вернулся Марданов. Он пробыл на полигоне всего два дня. Азизов, с другой стороны, чувствовал себя перед земляком очень неловко, ведь после всего произошедшего они еще толком не виделись, не разговаривали, и он не мог объясниться с земляком. Самое главное было то, что Азизов практически без борьбы принял эту унизительную роль «шнурка»: теперь из тех, кто прослужил год или полтора, каждый мог заставить его выполнять за себя любую работу. Быть может, не скажи при приезде в дивизион тот самый таджик, что надо подчиняться всем требованиям «дедов», он оказал бы тоже хоть какое-то сопротивление, несмотря на то, что, в отличие от Марданова, был очень хилым. Но он и этого не смог сделать. Его утешало то, что не он один находился в таком положении. Возвращение Марданова, не принявшего эту унизительную позицию, с одной стороны, радовало Азизова, с другой стороны — усугубляло его положение. Он не знал теперь, как держаться с ним. Только вскоре он стал замечать, что когда Марданов рядом с ним, его тоже особенно не трогают. Но иногда ему становилось страшно за самого Марданова, вдруг тот опять ни с кем не захочет считаться. Азизову каждый раз хотелось его остановить, уговорить, чтобы тот вел себя более скромно и послушно и не подвергал себя лишней опасности. Марданов, однако, не намерен был поддаваться его уговорам и держался все более уверенно и свободно по отношению к старослужащим. К очень большому удивлению Азизова никто за это не собирался его наказывать, наоборот, сами старослужащие стали больше считаться с ним. Марданов был единственным таким солдатом в дивизионе, и это очень удивляло других. У всех перед глазами происходило нарушение «святого» кодекса поведения, то есть правила превосходства старослужащих над молодыми. Но казалось, никто не хотел этого замечать — ни «старики», ни молодые. Все другие молодые солдаты продолжали жить как прежде: подвергаться нападкам, избиениям и эксплуатации. А Марданов все гнул свою линию, не внимая ничему.

Через неделю случилось неожиданное: Марданова вызвали в полк, откуда он вернулся только через пару дней. Причем вернулся очень довольным; оказалось, у Марданова имелись родственники в городе, с которыми он успел встретиться, уезжая на полигон. Узнав, что он был избит в дивизионе сослуживцами, они взялись помочь парню и  теперь устроили ему встречу с заместителем командира полка. А тот обещал поддержать молодого солдата. В чем эта поддержка должна была заключаться, Марданов земляку не рассказал, возможно, сам пока толком не знал. Завидовал ли ему Азизов? Еще как! А когда он, в очередной раз возвращаясь в казарму после сдачи наряда, услышал, что Марданов вернулся в полк и теперь будет служить там, трудно было описать, что с ним случилось. В обморок он не упал, но невероятно глубокая и жгучая тоска овладела им. Он стал еще сильнее мечтать о возвращении в полк. Даже представлял себя на месте Марданова: будто это его, Азизова, родственники похлопотали и помогли ему вернуться в полк. Там он опять встречает своих товарищей из колонны, которые, как и он,  рады его возвращению. Несколько дней он жил этими мыслями и мечтами. Та неописуемо большая разница между полком и дивизионом опять стала видеться на каждом шагу. И главное – эта не проходящее, неотступное невыносимое чувство унижения. Он ожидал, что подчинение облегчит его жизнь, что бить его перестанут. Ведь наказывать можно тех, кто сопротивляется, как, например, Марданов. И то до тех пор, пока он тоже не согласится на роль «шнурка». На самом деле после того первого страшного избиения, когда земляк все-таки оказал «старикам» сопротивление, Марданова больше никто не трогал. А Азизова продолжали бить ежедневно, нередко и по несколько раз в день. Теперь все из старослужащих, кому было не лень, избивали его и издевались над ним, заставляли за себя работать, убирать за собой постель по утрам, стирать их одежду. Азизов все это делал, лишь бы не быть опять избитым.

Хотя с уходом Марданова ему стало тоскливее, в какой-то мере он даже радовался, что Марданова теперь рядом с ним не было — не хотелось, чтобы тот видел, насколько низко он опустился.

В эти дни он подружился с Кузьмой, им часто приходилось находиться вместе на позиции или же заступать в наряд. Кузьма был несчастнейшим, самым угнетаемым из всех молодых солдат до прихода Азизова. Теперь эту роль принял на себя Азизов.

То, что он был студентом, прервавшим свою учебу, казалось бы, должно было придавать ему определенное уважение среди солдат. Ведь к другим двум таким солдатам – правда, уже окончившим институт – Садретдинову и Таджиеву все относились с некоторым почтением. По отношению к нему почему-то происходило нечто странное: к нему относились, с одной стороны с интересом, и кое-что у него иногда спрашивали из истории или географии. С другой, это даже мешало ему: как настоящий «интеллигент» он был не способен  на агрессию,  на настоящий силовой отпор. И лишь в редкие моменты, когда ему удавалось проявить свою эрудицию, ответить на возникающие вопросы, он как бы поднимался над всеми, откуда-то к нему возвращалась свобода, чувство уверенности в себе, ощущение радости. Кроме него в дивизионе никто не обладал такими широкими знаниями. Вот эти короткие минуты он ни на что бы не променял. Но, к сожалению, они очень быстро проходили, и все опять становилось как прежде. А он ждал следующего вопроса, который бы подпитал его самоуважение еще на какое-то время. Некоторые из старослужащих это делали действительно с охотой. Дошло даже до того, что двое из них, узнав, что он изучал французский язык, стали требовать, чтобы он называл им на этом языке предметы, на которые они укажут. Он, конечно же, многого не знал, особенно из армейского лексикона, но признаться в этом боялся. Приходилось придумывать такие слова, которых, скорее всего, сами французы никогда не слышали. Двое из стариков стали требовать, чтобы Азизов кричал команды на французском языке, когда он нес службу дневального. Он тут же сочинял нечто, похожее по звучанию на французские слова, и выкрикивал их. Все слушали, смеялись, а Азизов опять на какое-то время выходил из своего унизительного состояния. Кто мог бы выговаривать столь сложные тексты на иностранном языке кроме него? Разумеется, никто. Это блаженство продолжалось обычно недолго, пока кто-нибудь не прерывал его либо избиением, либо каким-нибудь другим унижением. Резкое изменение самоощущения приводило к тому, что в нем начинали бороться два чувства: блаженство и обида. Опять пытался он понять, почему же его не уважают как студента, который после службы должен был продолжить свою учебу? Ну и что, если он не завершил свое образование? Это же произошло не по его воле. Азизов ждал и верил, что опять наступит момент, когда он еще раз покажет свою интеллигентность и вновь испытает превосходство над всеми солдатами, «старыми» и молодыми, и это чувство блаженства вновь заполнит его. Даже когда приходилось отвлечься сразу после выкрикивания этих «французских» слов, Азизов вновь и вновь вспоминал не только эти слова, но и их эффект — великолепный и завораживающий. В течение всего дня он мог мысленно возвращаться к этим прекрасным моментам, занимаясь каким-нибудь делом. Потом все же это настроение проходило, и жестокое, давящее болото опять поглощало его.