Подходят к базару и еще издали слышат:

Софочка на мгновенье застыла, затем изо всех ног бросилась к торговым прилавкам:

— Папа!

О том, как споткнулся на полуслове Соломон Моисеевич, как загремел уроненный котелок, и, как плакали, обнявшись, отец с дочерью, знают все люди. Вера деда Паньковича, которая как раз была на базаре, рассказывала, что вдруг, ни с того, ни сего потух примус, а на пасмурном с утра небе проглянуло солнце.

— Папа, — вдруг спросила, оторвавшись от него, Софочка. — А, что ты здесь делаешь? Когда ехала сюда, все время мечтала, как ты меня молочком от ста коровок напоишь. Помнишь, ты приносил в серебряном ведерке и говорил, каждая корова свою травку любит. Одна люпин, другая душистый горошек, третья козлобородник, четвертая вьюнок или полынь. Если молоко от всех коровок смешать, получится самое вкусное и полезное. Еще говорил, что настоящих принцесс только таким молоком поили.

— Я сейчас, я быстро — засуетился Соломон Моисеевич. Достал из-под прилавка только что запаянное ведро, отправился вдоль прилавков и попросил всех молочниц налить по самой малости. — Плесните по капельке моей Софочке на радость. — Просит и плачет, женщины наливают, и плачут вместе с ним.

Вера, тоже налила молока и сказала Соломону Моисеевичу:

— Пожалуйста! Наша Зорька на самой медунице пасется, поэтому молоко медом пахнет. Пусть Софочка поправляется вам на радость. Завтра Зорьку снова в Казачью балку погоним. Там этой медуницы хоть косой коси.

А как пила эта девочка молоко «от ста коровок»! Сначала осторожно, смакуя каждый глоток, затем жадно, словно боясь, что сейчас все отберут, и она никогда не напьется. Наверно, в эти минуты ей казалось, что живы и мама, и старшие сестры Роза с Ноной, чьи фотографии стояли здесь же на прилавке, да и все остальное по-прежнему, как до войны…

Осталось добавить, что Софочка всего неделю гостила в наших краях, затем вернулась в Бельгию. Хотелось подольше, но торопила женщина из Красного Креста. У них виза только на это время, а там с этим строго.

Кстати, нарисованный художником из железнодорожного клуба портрет Софочки оказался на удивление удачным. Прямо, чистая копия. Папа ходил к художнику, извиняться, и расспрашивал, как до такой степени похоже получилось? Ленина и Сталина с готовых картин не мог перерисовать, а Софочку всего лишь по словам, — смог!

— Так родители Ленина и Сталина рядом-то не сидели, а Софочкин — три дня никуда не уходил. Даже ночевал в клубе, — объяснил польщенный художник. — С таким отцом у любого нормально получится.

Соломон Моисеевич больше палочками не торговал, посуду не паял, и скоро умер. Может, виноваты опыты, которые проводил над ним фашисты, а может, просто выплакал-выкричал свое сердце в ожидании хоть кого-нибудь из своей семьи. Как говорила мама, «от сердца» и умер.

И еще: для того, чтобы паять его палочками дырявую посуду, нужны были наждачная бумага, канифоль или травленная цинком кислота. У нас всего этого не было, поэтому купленные у Соломона Моисеевича палочки валялись дома без дела. Когда же его не стало, вдруг все мальчишки начали паять. Нашлись и наждачная бумага, и канифоль, и травленная цинком кислота. Мы-то подолгу торчали перед прилавком, наблюдая за мастеровитым дядькой и, оказывается, научились. Некоторые даже паяли прохудившиеся чугунки «на медь». Главное, помнить до сих пор звенящее в ушах:

И, когда люди благодарят за запаянный бидончик или кастрюлю, не брать никакой платы, а говорить:

«Это вашим деткам на радость!»

Когда я был маленьким, и еще нигде не было войны, наш родной папа учил в железнодорожной школе детей, а крестный папа-Лёня летал на боевом самолете. Хотя войны еще не было, но вокруг много врагов, и нужно было быть готовым к бою. Мы так и пели:

Вот крестный папа Лёня всю неделю дежурил на аэродроме, а воскресенье вместе с нашим папой сажали нас с Эдиком на закорки и отправлялись к круче.

В круче жили стрижи. Они наделали глубоких норок, устроили гнезда и вывели стрижат. Целый день стрижи роем носились у кручи и ловили комаров, ночью стрижихи мамы оставались с детьми в норках, а стрижи папы улетали в небо. Папа Лёня рассказал, что стрижи так любят небо, что даже спят в полете. Поднимутся выше туч, и парят до утра.

Под кручей темнел глубокий омут, в котором жили сомы. Целый день они лежали под корягами, ночью всплывали и хватали лягушек, мышей и даже утят.

Мы купались в омуте, а вечером лежали на траве и провожали стрижей в небо. Вот они уже не больше обыкновенной ласточки, вот словно мотыльки, вот — над головами только черненькие толчки, наконец, растаяли совсем.

Когда улетали все стрижи, папы ставили на сомов удочки, и цепляли колокольчики. После разводили костер и варили казацкий кулеш, а мы с Эдиком следили за колокольчиками. Нам казалось, что вот-вот они зазвенят, и поймается большой сом.

Но сомы из воды хорошо видели нас, и клевать не хотели. Мы с Эдиком оставляли колокольчики в покое, объедались кулешом и засыпали, а папа Лёня накрывал нас своей шинелью.

Однажды на рассвете я проснулся от холода. Это Эдик стащил с меня шинель. Возникло небольшое сражение, и мы проснулись окончательно. Глядим, один колокольчик валяется на песке, а удочка тихонько ползет в воду. Подхватились, схватили удочку, а на ней сом. Хвостом как бухнет, удочку вырвал и пошел гулять по омуту. Хорошо, наши папы спали бдительно. Бросились в воду и вытащили сома на берег.

Был он больше Эдика, и даже больше меня. С огромной головой и толстыми усами. Оба папы сразу же честно признались, если бы не мы с Эдиком, только сома и видели.

Мы радовались, пели победные песни, и казалось, счастью не будет конца. Но подъехал на коне боец, вручил папе Лёне пакет, и счастье закончилось. В Испании началась война с фашистами, и папа Лёня улетел туда воевать.

В то утро мы хотели посмотреть, как стрижи возвращаются с неба, но так и не дождались. Не дождались из войны и папы Лёни.

Когда-то мой крестный папа привез мне из Испании мяч. Перед этим он вывозил на своем самолете детей из-под фашистского обстрела, кто-то мяч в кабине и потерял. Был этот мяч величиной с маленький арбуз, и очень прыгучий. Мы играли им в стукалочку, лапту, квача и даже футбол.

Правда, в футбол играли только босыми ногами, потому что ботинком можно отбить мячу сердце. Так мы называли комочек резины, которым изнутри закрывали дырочку, чтобы не выпустить воздух. Как эту пробочку-сердце вставляли в мяч, не знаю до сих пор. Знаю, что лишь она начнет греметь внутри мяча, можно с ним прощаться. Через день два весь воздух выйдет, и мяч станет как тряпка.

Иногда я разрешал поиграть мячом и взрослым мальчишкам, но только в моем присутствии. Они, значит, сражались в футбол, а я следил, чтобы не лупили слишком сильно. Каждые пять минут забирал мяч и проверял, не отбили ли у него сердце?

Потом самолет Лёни летчика-самолетчика сбили, а папин друг Игнат, который тоже воевал в Испании, вернулся домой на костылях. Он о гибели моего крестного и рассказал.

Однажды утром проснулся и вижу, Игнат сидит среди нашей хаты, штанина засучена выше колена, а из-под штанины выглядывает обрубок ноги. Рядом обутый в ботинок деревянный протез, в который папа, прилаживает мой мяч. Отрубленная нога в протезе очень болит, вот они решили сделать подушку.