Эта бумажка обозначала, что молоко совершенно свежее и вкусное, поэтому можно покупать без всякого сомнения.

На молоко, которое Соломону Моисеевичу не нравилось, он никакой бумажечки не наклеивал, а выплескивал в таз и старательно мыл стаканчик. Это считалось позором, и когда кто-нибудь торговал прокисшим или разбавленным водой молоком, люди говорили: «Его только в таз Соломону!»

Но наше молоко ему нравилось, поэтому Вера спокойно бегала по магазинам, а я торговал. Городские женщины сами отмеривали себе молоко, сами подсчитывали, сколько нужно платить. Хорошее молоко или нет, — никто не спрашивал. Главное, держать бидончик так, чтобы бумажка была перед самым носом.

Как-то учительница из Новоселовки жаловалась маме:

— Купила на нашем рынке молоко, а оно с каким-то запахом. Даже кошка пить не стала. Вам-то хорошо, у вас Соломон Моисеевич!

В селе многие завидовали его работе. Это же нужно — напьешься задаром молока, да еще и принесешь в ведре! Мама рассказывала, что один ученик на вопрос, кем хочет стать? Написал: «Соломоном Моисеевичем»!

Когда началась война, немцы арестовали всю его семью и увезли в концлагерь. Одни говорили, что жену Басю Иссаковну, которая раньше работала учительницей в железнодорожной школе, и трех дочерей сожгли в печи, другие — что Басю Иссаковну отправили в Польшу, а детей в латвийский лагерь Саласпилс, в котором из детей брали кровь для раненых фашистских летчиков.

Соломон Моисеевич оказался в самой Германии. Там в концлагере фашистские врачи ставили на нем свои опыты. Когда Красная Армия приблизилась к концлагерю, заключенных, на которых ставили опыты, хотели убить, но наши бойцы всех освободили.

Соломон Моисеевич вернулся домой один. Раньше он был полный и белый, сейчас кожа висела складками, как на летучей мыши, а лицо от фашистских опытов стало сизым, почти синим, и в каких-то ямках. Словно человек переболел оспой, только намного глубже. Никто не мог его узнать, а некоторые даже боялись подходить…

Домик, в котором он когда-то проверял молоко, давно сгорел. Вот и бродил все лето вокруг пожарища. Что пил? Что ел? Не знает никто. Знают лишь, что сначала писал письма, пытаясь выведать о судьбе жены и детей. Потом начал обращаться к гадалкам. Всем подряд. Даже моя мама с учительницей из Новоселовки ворожили ему на картах. Они всю войну ворожили на папу и учителя физики Григория Гавриловича, теперь взялись выведать судьбу детей и жены Соломона Моисеевича.

Еще я видел, как он гадал на морской свинке. В субботу и воскресенье на базаре появлялся слепой старик с коробочкой билетиков и морской свинкой. Устраивался среди базара и предлагал всем погадать:

Нараспев говорил слепой старик и подбрасывал на ладони заморское чудо, словно это обыкновенный котенок.

Вокруг собирались люди. Наконец, кто-то платил пятьдесят копеек, старик сажал морскую свинку на коробку, где уложено целая тысяча маленьких конвертиков. Свинка с самым деловым видом обнюхивала конвертики, вытаскивала один и опускала слепому в подставленную ладонь. Тот хвалил свинку, прятал в карман и, так, чтобы видели все окружающие, засовывал выбранный конвертик между остальными. Иногда он просил сделать это того, кто хотел узнать свою судьбу.

Морская свинка сидела в кармане и терпеливо ждала своей очереди. Наконец, ее извлекали на божий свет и предлагали отыскать выбранный конвертик. Та снова обнюхивала конвертики и извлекала уже знакомый окружающим. На просьбу слепого: «Прокомпасируй билетик!», ловко отгрызала уголок конвертика, в котором на узкой полоске бумаги была написана «судьба».

Я не видел, чтобы эти конвертики покупал Соломон Моисеевич, но мама говорила, что у него их полный карман. Еще она говорила, что все сходится к тому, что младшая дочь Софочка живая и отцу предстоит встреча с ней. Нагадали это мама с учительницей из Новоселовки, морская свинка или кто-то другой — мы с Эдиком не знали. Знали лишь, что когда мама гадала на папу, когда он был на фронте, ей ни разу не «выпадало», что он погиб, а вот крестной маме и тётке Олянке «выпадало». Папа вернулся домой, а их мужья погибли. Значить, вернется и Софочка.

Соломон Моисеевич очень переживал, что она приедет и не сможет узнать. Ведь прежним у него остался только голос. Тогда и придумал торговать оловянными палочками. Услышал, как мужик торгует этим товаром в городе, вот у него и научился.

К тому времени на месте деревянной будки уже построили торговые прилавки. На ближнем от ворот он с оловянными палочками, примусом да паяльником и обосновался.

Кроме всего, поставил на видном месте фотографии жены и старших дочерей. Отыскал у людей школьные снимки, переснял на «пятиминутке» и поставил. Фотографии младшей дочери ни у кого не оказалось, он попросил художника из железнодорожного клуба нарисовать. Люди говорили, что девочка получилась очень похожей. Прямо как живая! Хотя наш папа не верил. Этот художник нарисовал портреты Ленина и Сталина и повесил в клубе. Оба больше походили на колхозного конюха Зипу, чем вождей пролетариата. Все люди смеялись. Пришла комиссия и приказала снять, не то посадят в тюрьму. Но Ленина и Сталина он рисовал с готовых портретов, а Софочку только по отцовской памяти.

Чем больше Соломон Моисеевич гадал, тем больше появлялось уверенности, что вот-вот появится дочка. Дождь ли снег, жара или мороз над базаром неслось его несколько картавое:

Умолк всего лишь один раз, и то всего на две недели. Оказывается, поймали фашистского врача, который ставил в концлагере опыты на живых людях, и устроили над ним суд. Соломона Моисеевича на этот суд в Германию и пригласили. После нашей победы Гитлер наелся крысиного яда, а остальные фашисты переоделись, завели новые паспорта и удрали за три моря. Там сидели и радовались. Мол, я не я, и лошадь не моя. Этого поймали в самой Бразилии.

Вместе с Соломоном Моисеевичем на суд пригласили еще человек десять заключенных, над которыми фашистский палач ставил свои опыты. Пригласили и бойцов Красной Армии, которые освободили этих заключенных.

Костолом отпирался, как мог, говорил, что издеваться над людьми ему приказал сам Гитлер. Но ничего не помогло. Соломон Моисеевич и другие заключенные, рассказали суду всю правду, и фашистского палача приговорили к расстрелу.

Конечно, об этом суде написали все немецкие газеты, а потом перепечатали и в других странах.

Вышла газета и в Бельгии, где жила младшая дочь Соломона Моисеевича Софочка. Там были крупные фотографии фашистского врача — в эсесовской форме и уже переодетого в бразильскую одежду, прежняя и новая фамилии, даже фамилии тех, кто помогал ему издеваться над узниками концлагеря. Но вот самих узников только групповая фотография без всяких фамилий.

Я уже говорил, что Соломона Моисеевича после фашистского плена можно было угадать только по голосу. Все остальное изменилось до неузнаваемости. Но Софочка узнала! Тринадцатилетняя девочка, у которой от концлагеря остался только выколотый на руке номер, возвращалась из школы. Шла себе по Брюсселю и вдруг ее, словно что-то толкнул. Поднимает глаза — на витрине киоска газета с фотографией, а с фотографии смотрит папа! Конечно же, исхудавший до невозможности, вместо кудрей лысина, лицо изуродовано, но папа! Не сомневалась ни минутки.

Дальше все просто. Написали в Германию, оттуда прислали увеличенную фотографию и, главное, адрес отца. В сопровождении женщины из Красного Креста к нам на станцию и приехала. Эта женщина ведет Софочку по указанному в документах адресу, а та просится сначала на базар. Поезд пришел утром, самое время продавать молоко, вот и решила, что отец уже в своей будочке. Наливает в стаканчик молоко, нюхает, пробует на вкус, выливает остатки в серебристое ведерко, наклеивает на бидончики свои бумажки.