— Приведите Вия! ступайте за Вием! — раздались слова мертвеца… „Не гляди!“ — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха». Но подобное рациональное объяснение — лишь камуфляж магического у Гоголя. Неслучайно он подчеркивает, что «последний остаток хмеля» вышел из головы у философа.

В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) писал о В.: «…Картины малороссийских нравов, описание бурсы… портреты бурсаков и особенно этого философа Хомы, философа не по одному классу семинарии, но философа по духу, по характеру, по взгляду на жизнь. О, несравненный Dominus Хома! как ты велик в своем стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки! Ты натерпелся горя и страху, ты чуть не попался в когти чертям, но ты все забываешь за широкою и глубокою ендовою, на дне которой схоронена твоя храбрость и твоя философия; ты на вопрос о виденных тобою страстях машешь рукою и говоришь: „Много на свете всякой дряни водится!“, у тебя половина головы поседела в одну ночь, а ты оттопываешь трепака, да так, что добрые люди, смотря на тебя, плюют и восклицают: „Вот это как долго танцует человек!“ Пусть судит всякий, как хочет, а по мне, так философ Хома стоит философа Сковороды! Потом помните ли вы невольное путешествие философа Хомы, помните ли попойку в шинке, этого Дороша, который, нагрузившись пенником, вдруг захотел узнать, непременно узнать, чему учат в бурсе (шуточное дело!), этого резонера, который божился, что „все должно оставить так, как есть, что Бог знает, как нужно“, и, наконец, этого казака с седыми усами, который рыдал о том, что остался круглым сиротою… А эти поучительные беседы на кухне, где „обыкновенно говорилось обо всем: и о том, кто пошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто видел волка“? А суждения этих умных голов о чудесах в природе? А портрет пана сотника, и кто перечтет?.. Нет, несмотря на неудачу в фантастическом, эта повесть есть дивное создание. Но и фантастическое в ней слабо только в описании привидений, а чтения Хомы в церкви, восстание красавицы, явление Вия бесподобны».

В статье «Гоголь и его последняя книга» (1847) А. А. Григорьев утверждал, что в В. у Гоголя «вся природа его страны говорит с ним шелестом трав и листьев в прозрачную летнюю ночь, и где между тем в тоске безысходной, в замирании сердца мчащегося с ведьмою по бесконечной степи философа Хомы слышится невольно тоска самого художника, переходящая и на читателя».

А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа» (1929) использовал образы В. для иллюстрации противоположности мифологии и метафизики: «Я приведу замечательный пример одного мифического изображения; и мы на нем должны убедиться, что мифология очень мало имеет общего с метафизикой. Это — похождения философа Хомы Брута в гоголевском „Вие“. Некая „бабуся“ с страшным блеском глаза приближается к Хоме. „Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлою по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватить обеими руками себя за колени, желая удержать ноги, но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского скакуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам себе: „Эге, да это ведьма!“ Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу“. Далее ему видится какая-то русалка. „Она оборотилась к нему, — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось: и вот она опрокинулась на спину, — и облачные перси ее, матовые как фарфор, непокрытый глазурью, просвечивали перед солнцем по краям своей белой эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, осыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде… Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка? Звенит, звенит и вьется и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью. Что это? думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, что будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою“. Гоголь проявляет во всем этом отрывке не просто поэтическую, но именно мифическую интуицию, давая гениальным образом целую гамму мифических настроений. И мы прекрасно понимаем, что это экстатическое состояние, доводящее до сердечного припадка и до мистически-сексуального бреда, очень мало имеет общего с метафизикой, которая тоже как-то говорит о „сверхчувственном“, но которая не имеет и следа этих реальных, этих чувственных, часто почти животных аффектов».

А. К. Воронский в книге «Гоголь» (1934) отмечал: «В „Вии“ „милая чувственность“, земное, „существенное“ ведет борьбу со смертными очарованиями, с темными душевными наслаждениями, стремящими вихрем, с погибельным миром, но таящим „неизъяснимые наслажденья“. Хома Брут так же общечеловечен и в то же время национален, как Чичиков, Хлестаков, как Манилов, Петух. Самое характерное в нем — именно это соединение полной заурядности, утробности, незадачливости со способностью переживать болезненно-мечтательные обольщения… Бурсак околдован пронзительной красотой мертвячки-панночки, и в то же время он ищет натурально-физического удовлетворения своих страстей: он не брезгует вдовой-торговкой, пристает к молодкам. Там нездешние, томительные и сладкие очарования, здесь грубое и простое влечение. У Хомы Брута физическая и психическая стороны половой жизни резко разобщены. Чувственное влечение не совпадает с высшими психическими состояниями. Когда у людей наблюдается подобное разобщение, не только половая, но и вся материальная жизнь представляется низменной, грязной, грешной, а высшая духовная жизнь — отрешенной от всего земного, вещественного. Не осложнились ли „страшные перевороты“ в жизни Гоголя какими-то интимными, половыми происшествиями?! Это весьма вероятно».

А. М. Ремизов в книге «Огонь вещей» (1954) писал: «Нигде так откровенно, только в „Вии“ Гоголь прибегает к своему излюбленному приему: „с пьяных глаз“ или напустить туман, напоив нечистым зельем. Да как же иначе показать скрытые от трезвых те самые „клочки и обрывки“ другого мира, о которых расскажет в исступлении горячки Достоевский. И нигде, только в „Вии“ с такой нескрытой насмешкой над умными дураками применяет Гоголь и другой любимый прием: опорочить источники своих чудесных откровений. „Но разве вы, разумные, — говорит он, подмигивая лукаво, — можете поверить такому вздору?“ А простодушным, этим доверчивым дуракам, прямо: „Чего пугаться, не верьте, все это выдумка глупых баб да заведомого брехуна“. Или ничего не говоря, представляет своих действующих лиц в таком виде, когда все, что угодно, покажется: философ натощак сожрал карася — а затем следует волшебная скачка и полет над водой, а все видения философа в церкви у гроба Панночки — „с пьяных глаз“».

незаконченная комедия Гоголя. Впервые опубликована под этим названием в виде черновых отрывков во 2-м томе собрания сочинений под редакцией Н. С. Тихонравова: Сочинения Н. В. Гоголя. 10-е изд. М., 1889. Из этой пьесы при жизни Гоголя были опубликованы следующие драматические отрывки: Утро делового человека // Современник, СПб., 1836, т. 1; Тяжба; Лакейская; Отрывок // Сочинения Николая Гоголя, СПб., 1842. Т. 4. Отрывки, сохранившиеся под заглавием «Владимир 3-ей степени», легли в основу «Тяжбы» и «Лакейской». Черновые наброски к В. 3-ей с. опубликованы Н. С. Тихонравовым: Артист, 1890. Кн. 5. «Тяжба» была поставлена в Петербурге 27 сентября 1844 г.