— За день по две ходки можно сделать.

— Надо посоветоваться с начальством. — Вельтман надул языком щеку.

— Долгая история, — разочаровался Анциферов.

— Я начальство с собой вожу, вон — в кабине. — Вельтман повернулся к машине: — Нина!

Подошла шоферша.

— Слушай, Нина, тут такое дело… Надо помочь товарищам. Несколько ходок сделать, корма. Нам за это с тобой обещают склад тот самый на блюдечке поднести, — весело глядя на нее, сказал Вельтман. — Как смотришь?

— А горючее чье? — спросила Нина.

— Ладно тебе торговаться, — улыбнулся Вельтман. — Шоферская психология. — Здоровой рукой он обнял девушку, привлек к себе. Чуть подняв плечо, Нина сделала попытку отстраниться, но Гурилев подметил, что жест этот был пустой, больше похожий на игру, снизу вверх глаза ее ласково метнулись по лицу Вельтмана.

«Ужели все так просто? — подумал Гурилев. — Ведь три дня, как познакомились! Или нынешнее время все уплотняет, убыстряет, не меняя существа дела? И чувства, и поступки, и саму жизнь…»

— Тогда езжай с товарищем Анциферовым, — сказал Вельтман.

— А ты куда? — не стесняясь, на «ты» спросила она.

— Не потеряюсь, найдешь.

Она поднялась на цыпочки, что-то шепнула Вельтману на ухо, затем коротко бросила Анциферову:

— Садитесь… Скажите — куда.

Они уехали. У Вельтмана были еще какие-то дела в селе.

— Увидимся, — сказал он Гурилеву и ушел.

— Пойдем, что ли? — нетерпеливо спросил Володя, шагнул к дороге.

— Да-да. — Гурилев двинулся за ним.

— Теперь куда? — спросила Нина.

— Вправо, к лесу, — ответил Анциферов.

— Увязнем там.

— Давай, давай. По просеке. Она прямо к Бережанке выведет.

Они въехали в плотный лиственный лес. Черные деревья с жесткими промерзшими ветвями и спутанные густо кустарниковые заросли слились в одну, почти не пробиваемую взглядом стену. Лес был старый, с буреломами, валялись легкие, пустотелые, давно сгнившие ольховые и березовые стволы, обглоданные муравьями и зверьем, зараставшие с весны высоким буйным папоротником. За годы войны лес бесприглядно дичал, даже поперечные просеки, некогда делившие его на участки, вроде сузились, обжатые с боков нависшими цепкими ветвями.

Дорога шла наезженная, кое-где с глубокими заснеженными колеями, и, боясь посадить в таких местах машину, Нина норовила ехать одной стороной грузовика по бугру над колеей. Тогда машину клонило, и Анциферов тревожился: не сползут ли в кювет. Но когда привык, болтаясь от этих маневров то вправо, то влево, стал похваливать Нину и молча радовался, что пофартило раздобыть грузовик.

— А этот старший лейтенант понятливый малый. Выручил. Я в долгу не останусь, — сказал он, чтоб сделать Нине приятное.

— Конечно, понятливый. Воюет с сорок первого… Во, зараза, опять, — задергала она ручку переключения скоростей.

— Ты чего ругаешься?

— Ругаюсь? — удивилась Нина. — Да на такую машину и матюгов не жалко.

— Не к лицу. Тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— А с ним роман у вас?

— А что такое роман?

— Ты не придуривайся. Любовь, значит.

— А что такое любовь?

— Ну вот… Наблюдал я за вами.

— И что?

— Нравится он тебе, вот что.

— Нравится, — согласилась Нина.

— А ты ему?

— И я ему.

— Давно знакомы?

— С начала войны, — соврала Нина.

— Тогда еще ничего, — согласился Анциферов.

— А если три дня как знакомы, тогда что?

— Так не бывает, чтоб за три дня — и уже любовь.

— А что бывает, если за три дня?

— Сама знаешь, как это называется.

— Я-то знаю… И знакомы мы точно три дня. Понятно? И называется это не так, как вы подумали. Я замуж выйду за него.

— Захочет?

— Захочет.

— А вдруг он уже женатый?

— Кто? Иван? Нет, не женатый.

— Может, сбрехал тебе.

— Мне?! Да я насквозь вижу человека. Во-вторых, такие, как он, не врут.

— Всякие врут, Нина, — вздохнул Анциферов.

— И вы тоже?

— И я тоже. Но только ради большой общей пользы.

— Никакой общей пользы от вранья быть не может. Потому что кому-то все равно это вранье во вред.

— Молода ты еще… Есть высшая польза, ради которой многое простить можно.

— А я бы не простила никому… Смотрите, смотрите, что это?! — вскрикнула она, быстро глянув вбок.

— Что там? — дернул головой Анциферов.

— Промелькнуло… На просеке, слева… Какие-то фигурки… В зеленом… Это немцы! — Нина притормозила.

— Какие тут немцы? Ты что!

Слева от дороги в лесную глушь уходила заброшенная просека. Анциферов притянул к себе автомат, но сколько ни всматривался в серую от легкого тумана глубину просеки, ничего не видел: мертво по бокам ее, не шелохнувшись, торчали черные ветки.

— Поехали, — сказал он. — Мерещится тебе. Откуда тут немцы? Шуганули их так, что не скоро очухаются.

— Нет, что-то зеленое промелькнуло, — настаивала Нина, отжимая сцепление.

— Может, баба какая или мужик хворост собирают.

— Так далеко? — усомнилась Нина. — Давайте вернемся, глянем на следы?

— Поехали, поехали, некогда мне забавляться, — приказал Анциферов, откинувшись спиной. И вдруг спросил: — А вы откуда знаете Антона Борисовича? Давно знакомы?

— Он с Иваном вместе в поезде ехал. В Ольховатке сели разом. А потом в моей машине до райцентра… А что?

— Да так…

Следя за дорогой, Нина теперь все чаще тревожно косила по сторонам, где шла — справа и слева — нескончаемая стена леса.

— Мы когда вернемся? — спросила Нина погодя.

— Как управимся, — неопределенно ответил Анциферов.

— А что вы там делать будете?

— Заготавливать корма.

— Откуда же теперь корма?

— Поищем — найдем, то, что надо, возьмем, — пропел рифмованную прибаутку Анциферов. — А найти надо! — уже резко сказал он.

— Вы и для армии заготавливаете? Вы же гражданский.

— Не имеет значения. И для армии, и для тыла.

— Получается, что у одних забираете, чтобы другим давать?

— Путаница у тебя в голове, милая. Ты сало ешь?

— Ем.

— Где взяла? Сама хряка вырастила?

— Выдали.

— То-то, что выдали. А тот, кто выдал, сам кабана кормил? Деревня его поставила. А город производит другое, то, чего деревня не может. Машину ты хорошо водишь, а в политэкономии — слабовата. Учиться тебе надо, а не замуж.

— Странный вы. Не пойму я вас. Иван лучше мне все объяснит.

— Кто это? Старший лейтенант твой? Пусть объяснит, если знает.

— Он все знает. Он археологом работал до войны…

Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…

Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.

Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую — по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.

За тару люди справедливо хотели отдельную плату. Мешок в хозяйстве всегда ценился, а по нынешним временам — особенно. Гурилев платил. И лишь один старик, привезший два небольших мешка картофеля, требовал возвратить мешки, денег не хотел. Уговаривали и Гурилев, и односельчане: не высыпать же картошку на цемент! Уломали после того, как Гурилев накинул ему лишнюю бумажку. Слюнявя черные, плохо слушавшиеся пальцы, не привыкшие к пересчету денег, старик медленно отделял купюру от купюры.