Я знал, что он не рисовался, говоря так. Он был действительно скромен: никаких талантов себе не приписывал.

— Я думал совсем о другом, — сказал я.

— Нет, — продолжал Браун, — это только правильно, чтобы члены колледжа как следует взвесили, согласятся ли они на личность, ничем не выдающуюся, вроде меня, когда ей противопоставляется личность весьма выдающаяся, — вроде Фрэнсиса. Но несколько членов совета высказали интересную точку зрения, и это заставляет меня хорошенько подумать, прежде чем наотрез отказаться. Они утверждают, что после ректора, слава которого распространялась широко за пределами колледжа — шире даже, чем слава Фрэнсиса — колледж может позволить себе роскошь избрать ректором человека не столь хорошо известного во внешнем мире, который, однако, сумеет поддерживать порядок внутри. Те же люди высказали лестную для меня мысль, что в этом отношении некоторые положительные стороны у меня имеются.

— И они абсолютно правы! — сказал я.

— Нет, — возразил он, — вы всегда немного меня переоценивали. Но, как бы то ни было, в течение следующего года я должен буду решить — дам ли я разрешение назвать свое имя. Правда и то, что мне шестьдесят три года и это мой последний шанс, чего не скажешь про Фрэнсиса. Может быть, это в какой-то степени оправдывает меня. Во всяком случае, впереди у меня много времени, чтобы окончательно решить. Не знаю еще, на чем я остановлюсь.

Несомненно, он уже «остановился». Он, конечно, уже подумывал (несмотря на отсутствие тщеславия, он был тонким политиком) о том, как надлежит вести кампанию его сторонникам, и о том, насколько более искусно провел бы ее на их месте он сам. Думал он также, как мне показалось, и о том, что беседа со мной, помимо того, что всколыхнула у нас теплые дружеские чувства друг к другу, могла принести еще и пользу. По-моему, он рассчитывал, что я передам этот разговор Мартину.

На следующее утро, около половины первого — это было воскресенье, — мы с Мартином сидели в оконной нише у него в кабинете и смотрели во двор. Плющ, заплетавший противоположную стену, уже почти весь оголился, но несколько листьев, не огненных, а скорее багряных, еще теплились в беловатой солнечной мгле. Мартин спросил, не замечаю ли я некоторых изменений против довоенного времени. Помощники повара больше не носили по дорожкам подносы, накрытые зелеными суконными колпаками. Мартин как раз говорил, что первым его впечатлением от колледжа было зеленое сукно, когда зазвонил телефон.

Я слышал, как, взяв трубку, он сказал: «Да, я могу прийти. С удовольствием». Последовал еще один вопрос, на который он ответил: «У меня сейчас мой брат Люис — может, возьмем его?» Затем Мартин положил трубку и сказал: «Казначей заканчивает составление каких-то актов о передаче имущества и просит нас прийти и расписаться».

— Он работает в воскресенье?

— Для него это лучшее удовольствие, — ответил Мартин с насмешливой, но дружелюбной улыбкой.

Не успели мы ступить на лестницу канцелярии, находившейся в том же дворе, как дверь распахнулась, и на пороге появился ожидавший нас Найтингэйл.

— Очень рад, что вы согласились прийти! — Он пожал мне руку. Поздоровался он со мной с подчеркнутой официальной вежливостью, словно боялся показаться недостаточно любезным. Теперь это у него получается гораздо лучше, чем прежде, подумал я. Мы никогда не ладили, пока оба жили здесь в колледже. Если у меня был когда-нибудь враг, то это был он. Теперь же он пожимал мне руку с таким видом, точно мы были если не друзьями, то уж, во всяком случае, добрыми знакомыми.

Ему было под шестьдесят, но светлые волнистые волосы его оставались по-прежнему густыми, и вообще он сохранился прекрасно. В нем не осталось и следа прежней натянутости. Я не раз слышал от Мартина и от других, что жизнь этому человеку спасла война. Когда я впервые познакомился с ним, это был неудавшийся ученый и озлобленный холостяк. Но он относился, по-видимому, к категории людей, для которых война оказалась родной стихией. Всю войну он провоевал в очень тяжелых — невообразимо тяжелых для человека его возраста — условиях; был награжден — так же как и в 1917 году — орденом и к моменту окончания войны получил первый генеральский чин. Мало того, попав в госпиталь, он умудрился жениться на медицинской сестре. Когда он вернулся, все в колледже решили, что с ним произошло чудесное превращение. Это так поразило членов совета, что они захотели обязательно что-нибудь для него сделать. Как раз в это время скоропостижно умер казначей колледжа, и почти единодушно — во всяком случае, так я понял — было решено назначить на освободившееся место Найтингэйла. Все уверяли, что он беззаветно любит свою работу. Ни один хранитель казны колледжа не проводил никогда в канцелярии столько времени. Он провел нас к себе с деловитым и гордым видом.

— Простите, Мартин, — сказал он, — что мне пришлось затащить вас сюда, но мешкать с такими вещами не следует.

— Ну еще бы, трудно представить себе, чем это могло бы кончиться, — поддразнил его Мартин. Меня несколько удивило, что они в таких тесных дружеских отношениях. С другой стороны, пора мне было знать, что, когда два человека не переносят друг друга, как мы с Найтингэйлом, безо всякой на то причины или если существующие причины недостаточны, чтобы оправдать столь сильную неприязнь, один из них нередко старается как-то загладить это приятельскими отношениями с человеком, близким его недругу.

Канцелярия казначея была похожа на адвокатскую контору. Вдоль стен стояли нагроможденные один на другой металлические, выкрашенные в черный цвет ящики, на которых резко выступали ярко-белые надписи. Из окна были видны главное здание колледжа и резиденция ректора — свежеокрашенные и золотившиеся в лучах осеннего солнца. В комнате сильно пахло расплавленным сургучом.

— Не знаю, Мартин, случалось ли вам присутствовать при приложении печати, — назойливо продолжал Найтингэйл. — Боюсь, Эллиот, что тут нам придется обойтись без вас, — он повернулся ко мне. Он наслаждался и всей этой церемонией, и точным соблюдением ритуала. — Только действительные члены совета имеют право ставить свою подпись под печатью колледжа. Боюсь, что, когда я прикладываю печать, бывшие члены для нас просто не существуют. — Он торжествующе усмехнулся.

Сургуч в форме отсвечивал темно-красным; он попробовал его кончиком пальца. Уверенно, с присущей ученым точностью движений он наложил сверху покрытую облаткой печать, закрыл форму и понес ее к старинным чугунным тискам. Повернув дважды рукоятку тисков, он сдавил форму, затем вынул ее, снова положил на стол и открыл.

— Если оттиск не удался, мне, конечно, придется проделать все это еще раз.

Он придирчиво рассматривал сургуч.

— Нет, все в порядке, — воскликнул наконец он.

По правде говоря, назвать полученный результат замечательным было трудно, так как с обеих сторон оттиска пристала бумажная облатка; какие-то вдавленные линии — что-то вроде слабо намечающегося рисунка, притиранием скопированного с медной пластинки, — вот и все, что можно было разглядеть.

— А теперь, Мартин, — сказал Найтингэйл, — будьте добры, подпишитесь вот на этой строчке. Мне, конечно, нужна подпись еще одного члена. Я просил прийти Скэффингтона. Если уж делать все строго по правилам, он тоже должен был бы присутствовать при приложении печати, но думаю, что в этом случае я могу позволить себе некоторую вольность.

Через несколько минут в кабинет вошел Скэффингтон.

Пока Скэффингтон расписывался на строчку ниже Мартина, Найтингэйл чистил большую печать, терпеливо извлекая из нее тонкими пальцами крошки сургуча. Затем с благоговением положил печать на стол перед нами.

— Все-таки до чего красивая вещь, — сказал он.

Собственно говоря, ничего особенно красивого в ней не было. Это была серебряная печать, вычеканенная еще в пятнадцатом веке, тяжелая и слишком замысловатая. Найтингэйл же смотрел на нее с таким видом, словно ничего лучшего представить себе не мог. Ему она казалась прекрасной. Он смотрел на нее чуть ли не с благоговением — так много олицетворяла она для него. Он стольких недолюбливал и стольким завидовал, он никому никогда не доверял, он страстно желал пользоваться в колледже доверием, не надеясь, что желание его может сбыться. И вот теперь он был казначеем. То, что для большинства давно перешло бы в привычку, продолжало вызывать у него восхищение, давало уверенность в будущем, доставляло радость.