— Да.

— Почему же тогда вы сперва отрицали это?

— Потому что я не поверил им.

— Между тем все остальные ученые, компетентные в этой области, моментально во всем разобрались.

Он вспылил:

— Они-то, конечно, сразу за это ухватились, обрадовались, что нашли что-то против меня…

— Знаете, так мы далеко не уедем. Почему вам понадобилось столько времени, чтобы убедиться? Перед вами была фотография, без сомнения, прекрасно вам знакомая. И все же вы отказались признать, что она поддельна, даже когда вам на это указали. Почему?

Он только покачал головой. Он или не хотел ответить, или не мог. Он вел себя словно невменяемый. Я настаивал, но он так больше ничего и не сказал.

Я начал снова:

— Но в конце концов вы все же пришли к заключению, что фотография действительно подложна?

— Я уже сказал вам это.

— И когда вы заключили, что она подложна, вы смогли представить объяснения?

— Да, смог.

— Какие?

— Уж раз вы так хорошо осведомлены, — вызывающим тоном сказал он, — наверное, вы слышали от них и это?

— То есть что вы переложили вину за подлог на своего соавтора?

Он кивнул.

— Только что умершего в возрасте, если не ошибаюсь, семидесяти пяти лет. Как вы объяснили, он подделал одну из ваших собственных фотографий?

— Да!

— И вы считали, что это на него похоже?

— Ну конечно же нет, — вмешалась Лаура. Лицо ее выражало бешенство и желание защитить. Она обратилась к мужу. — Ведь ты очень уважал его. Очень!

— Вы его очень уважали?

— Не так чтобы очень, — ответил он.

— Чем вы могли объяснить, что человек в его годы, с его положением пошел на такой подлог?

— Спятил, наверное! — ответил он.

— А были какие-нибудь признаки?

— Да нет, не замечал.

— Один последний вопрос: когда вы пришли к заключению, что эта ваша фотография была им подделана, вы заявили, что и раньше видели такие же фотографии. Вы говорили это?

— Да!

— Кто делал те фотографии?

— Старик, конечно.

— Сколько фотографий вы видели?

Он несколько растерялся. Казалось, что он туго соображает.

— Не могу вам сказать, — выговорил он наконец.

— Много?

— Нет, не думаю.

— Только одну?

— Не уверен.

— Но вы вполне уверены, что видели? Хотя бы одну, кроме вашей?

— Я же сказал, что видел.

— А вы знаете, что никаких признаков таких фотографий в его черновиках обнаружено не было.

Вид у него стал подавленный и мрачный.

— Это, надо полагать, они мне говорили, — ответил он. И вдруг спросил: — Вот только интересно бы узнать, кто именно их искал?

Но тут я решил, что хватит.

— Мне кажется, что дальше углубляться в это бессмысленно, — сказал я.

Маргарет попыталась завязать общий разговор. Я поддержал ее. Говард погрузился в молчанье, лицо у него было оскорбленное и в то же время апатичное. Даже Лаура потеряла присутствие духа. Она больше не затрагивала этой темы. Разговор не клеился, то и дело наступали мучительные паузы, во время которых Маргарет и я напряженно придумывали, что бы еще сказать. Через полчаса после обеда я предложил им выпить виски. Лаура выпила свое, почти не разбавив; он отказался. Наконец, минут десять одиннадцатого, она сказала, что им пора идти. Обычно любезная и вежливая, Маргарет с готовностью вскочила с кресла.

Когда мы стояли у дверей, ожидая возвращения из ванной комнаты Говарда, Лаура внезапно подняла на меня глаза.

— Ну так как же? Вы поговорите с Гетлифом или со своим братом?

Я был огорошен. Даже сейчас она не хотела признавать себя побежденной.

— Но что же, по-вашему, я могу сказать им?

— Разве вы не можете просто сказать им, что они должны пересмотреть это дело?

Глаза ее широко открылись. В этот момент она была похожа на женщину в любовном экстазе. Она была так возбуждена, что даже стоять рядом с ней было неловко.

— Я должен подумать, могу ли я что-нибудь сделать, — ответил я.

В это время Говард как раз подходил к нам, и она замолчала.

Когда за ними закрылась дверь, Маргарет сказала:

— Ясно, что ничего ты тут сделать не можешь!

— Конечно, ничего! — подтвердил я.

— Ему и опереться-то не на что. Ведь не на что же?

— Какая уж там опора.

Мы сели. Настроение у обоих было не слишком хорошее. Маргарет положила свою руку на мою.

— Сказать, что обед на редкость удался, нельзя, — заметил я.

— По крайней мере тебе не придется снова встречаться с ними.

Я согласился с ней, что не придется.

Маргарет улыбнулась.

— Должна заметить, что ты обошелся с ним довольно бесцеремонно.

— А как еще я мог поступить?

— Ну, дело тут не только в этом. А?

Я улыбнулся. Мы великолепно знали интуитивные симпатии и антипатии друг друга.

— Не стану притворяться, — сказал я, — что я от этого Говарда в восторге.

— И в то же время, если бы он не совершил поступка, который, к несчастью, совершил, ты нисколько не удивился бы, если бы я обнаружила в нем известную долю прямоты и честности. Ну, скажи, разве нет?

Мы дружно рассмеялись. Неприятный осадок от вечера улетучивался. Полусловами-полуфразами, понятными только нам двоим, мы напоминали друг другу, что, ошибаясь иногда в людях, мы совершали каждый раз одни и те же ошибки. В молодости меня пленяли противоречивость, остроумие, легкость в обращении, я часто переоценивал людей, обладающих этими качествами, и даже сейчас, хотя уже не считал, как некогда, что на таких людях держится мир, я все же питал к ним известную слабость. Например, я находил достоинства в Томе Орбэлле, которых не видели в нем другие, и тем более Маргарет, у которой была слабость к людям совершенно другого толка. Внутренняя грубость и mauvais coucheur[2] в ее глазах нередко оборачивались чувством собственного достоинства и благородством, недоступными всем нам — остальным. Обаятельностью ее было не пронять; с другой стороны, пусть человек был закоренелым эгоистом, но если он не был обаятелен, она неизменно находила, что он заслуживает особого уважения. Если бы — как она сама признала, подсмеиваясь над собой, — Говард явился к нам иначе аттестованным, она отнеслась бы к нему как к человеку редких достоинств — я прекрасно представлял себе это.

— В одном я тебе уступаю, — сказал я, — двуличным его не назовешь. Только от этого не легче, поскольку и одно-то лицо у него просто на редкость неприятно.

Когда, прощаясь с вами, Лаура Говард требовала, чтобы я поговорил с братом, мы не сказали ей, что собираемся к нему на рождественские праздники. В Кембридж мы приехали в сочельник, и после обеда мы с женой Мартина остались ненадолго вдвоем в гостиной или, точнее, в комнате, только половину которой занимала гостиная: дело в том, что Айрин пригласила к девяти часам нескольких коллег Мартина с женами на бокал вина и в ожидании гостей уже открыла складные бронзовые двери, отделявшие столовую от гостиной. Да, именно бронзовые. В свое время, еще до того как его купил колледж, дом этот казался поколению наших отцов чудом роскоши и современности. Теперь его разделили на две квартиры и отдавали внаем старшим членам совета колледжа. По масштабам пятидесятых годов, квартира Мартина — большая из двух — могла считаться вполне поместительной для человека интеллигентной профессии.

Дети — их мальчик и девочка, сын Маргарет от первого брака и наш сын — уже улеглись. Маргарет была наверху. Мартин откупоривал в кухне бутылки. Мы с Айрин сидели вдвоем у камина. Она расспрашивала меня о моей работе, и, очевидно, я ответил ей на какой-то вопрос очень уж напыщенно, потому что она перебила меня, чуть не взвизгнув от удовольствия:

— Вся беда в том, что Маргарет слишком серьезно к тебе относится!

По голосу ее можно было принять за молоденькую женщину — насмешливую, легкомысленную, живую. На деле же, напротив меня по другую сторону камина сидела женщина лет сорока с небольшим, сохранившаяся гораздо хуже, чем ее муж. Крупная и ширококостная она была всегда, но за последнее время плечи ее округлились и сама она отяжелела; грудь увеличилась и потеряла форму; расползлась Айрин и в талии. В противоположность телу, охотно смирившемуся с возрастом, лицо ее похудело, стало тоньше, румянец исчез, и сквозь тонкий слой пудры просвечивала кожа с чуть лиловатым оттенком. И все же выражение лица ее до сих пор оставалось легкомысленным. Она все еще могла нравиться. Из-под тяжелых век смотрели продолговатые глаза, золотисто-карие, вызывающие, насмешливые.