Слова Тори тихие, уверенные и одновременно сокрушительные. Она опускается на колени, бумажки выпадают из ее рук и катятся по полу. Мне нужно время, чтобы принять то, что она сказала. Как будто я пытаюсь решить сложное математическое уравнение. Или как если бы кто-то сказал мне, что небо на самом деле оранжевое, и все дело в том, что мой мозг просто неправильно его воспринимает. Я не понимаю и не могу понять. Тем не менее, слова имеют смысл. Прямо сейчас мне нечего сказать, но судя по тому, как она снова замыкается в себе, мне стоит сказать много. Хотя то, что я хочу сказать, не поможет. Все не будет хорошо. Это никогда не пройдет. С ней никогда не будет все хорошо.

— Ты кому-нибудь еще говорила?

— Нет, — выдыхает она сквозь рыдания.

Ее отец ушел. Мать покончила жизнь самоубийством, а сестра умерла от голода.

— Тори, сделай глубокий вдох, детка.

Таким дыханием она доведет себя до обморока. Она меня не слышит. Или решила не отвечать. Скорость ее дыхания увеличивается, и я знаю, что это не закончится хорошо. Поднимаю ее тяжелое тело на руки, несу в спальню и укладываю на кровать, поддерживая под спиной, чтобы помочь дышать.

— Посмотри на меня. — Она не открывает глаз. — Ты сорвешься, если не успокоишься. Тори, посмотри на меня.

— Они обвиняли меня, — выпаливает она. — Сказали, что это моя вина.

— Кто? — рычу я. — Кто, черт возьми, будет винить в этом ребенка?

— Мои бабушка и дедушка, — говорит она между быстрыми вдохами, — сказали мне, что я свела маму с ума. Сказали, что моя сестра умерла тоже из-за меня.

Я забираюсь на кровать и обнимаю ее за плечи.

— Ты знаешь, что это неправда. — Ее обида на бабушку с дедушкой и отца проникает в меня, в груди поднимается боль. — Никто не должен был винить тебя в случившемся.

— Это была моя вина, — говорит она. — Я была просто ужасной. Когда нашла маму повешенной, я должна была позвонить 911. Буквально за час до этого я злилась на нее за то, что она не позволила мне купить что-то настолько незначительное, что даже не могу вспомнить что. Она говорила, что у нас нет денег, но я не понимала, что она имела в виду. У нас никогда не было проблем с деньгами, пока отец не ушел. Я довела ее в тот день.

Тори делает глубокий вдох и на мгновение закрывает глаза.

— Я долго смотрела на свою мертвую мать, глядела, как бледнеет ее лицо, пытаясь убедить себя, что она всего лишь спит. Я была слишком напугана, чтобы позвонить 911. Я знала, что меня с сестрой заберут или передадут дедушке и бабушке, которые будут меня ненавидеть, даже если примут. Но они даже не взяли меня к себе.

Образы, возникающие перед глазами, отвратительные и страшные. Я не знаю женщину, сидящую передо мной (знаю, что говорил этого себе миллион раз за последний год). Правда в том, что я знаю только ее внешнюю оболочку. Сейчас понимаю, почему она никогда не говорила правду. Ее бы осудили, заклеймили. Правду нельзя спрятать или похоронить. Ее можно только принять.

— Мы должны помочь тебе, — говорю я ей.

А что еще можно сказать? Я не помню себя в двенадцать, не помню, как сильно любил или как сильно ненавидел. У меня была хорошая жизнь с мамой и папой, они заботились обо мне и даже баловали. Так как я могу помочь? Как я могу согласиться или не согласиться, как могу сказать, правильно или нет то, что она сделала? Я только знаю, что шок может вызвать психическое расстройство, и это, по-видимому, именно то, что случилось с ней.

— Никто не может мне помочь, — говорит Тори. — Когда мы встретились и согласились двигаться только вперед, я решила, это шанс для меня оставить все позади. — Она делает несколько быстрых вдохов, прежде чем продолжить: — Но ребенок напоминает мне о днях, когда моя сестра умирала от голода. Я не смогла помочь ей, поэтому не могла снова рисковать и заботиться о ком-то. Это уничтожает меня. Я вижу свою мать всякий раз, как смотрю в зеркало — ее трусость и слабость. И всякий раз, когда Гэвин плачет, у меня сжимается сердце. Я чувствую, что еще секунда его плача, и я просто сорвусь.

— Ты никому не навредишь, Тори, — утверждаю я, чувствуя, что в груди все сжимается.

— Моя сестра плакала целыми днями, потому что была голодна. Я не могла больше это выносить, ЭйДжей. Я не могла больше вынести и минуты ее плача.

— Тори, — прерываю я. Что, черт возьми, она пытается сказать?

— Я знала, что нужно достать ей еду, а у меня не было денег, поэтому привела ее в местную церковь и оставила там, чтобы самой попытаться выяснить, что делать дальше.

— Почему ты просто не позвонила в полицию? Вы были всего лишь невинными детьми.

Я не понимаю.

— Я боялась, что нас разлучат. Нас бы отдали в какой-нибудь приют. Она была так напугана, и я не могла так с ней поступить. Моя сестра была всем, что у меня осталось, и никто не мог отнять ее у меня.

Тори притягивает колени к груди, обнимает их и продолжает плакать.

Думаю, я кое-что понимаю. Она привела свою сестру в церковь. Но тогда как она умерла?

— А потом?

Тори смотрит на меня в течение долгой минуты, словно вспоминает, складывает кусочки в своей голове.

— Она плакала на ступенях церкви, звала меня. Она была в своей любимой пижаме с котятами, с растрепанными волосами. Я пыталась их пригладить, но она была слишком беспокойная. — Она смотрит на меня широко открытыми глазами и продолжает: — Она тянула ко мне руки, когда я переходила улицу. Я хотела украсть еду из местного магазина, и не хотела, чтобы она была причастна к чему-то такому.

Она замолкает, взгляд становится пустым и потерянным.

— Тори?

— Она побежала за мной. Я просила ее не делать этого. Я видела, как она бежала по дороге, и как к ней неслась машина. Было темно. Последнее, что я слышала, это ее крик, а затем стало очень тихо. — Тори шумно и тяжело дышит. — Я должна была позаботиться о ней, ЭйДжей. У нее была только я. Ты знаешь, каково это — видеть на земле раздавленного ребенка после того, как его сбила машина?

— Тори, остановись. — Я не смогу этого вынести. Не думаю, что смогу.

— Я побежала к ней. Упала на нее сверху, сжимая то, что осталось целым — то, что осталось от нее, и этого было не так много. Я не могу выкинуть это из головы, ЭйДжей. Она была такой красивой, идеальной и самой милой маленькой девочкой, в отличие от меня. Это должна была быть я. Я заставила свою мать покончить с собой, а потом... я была так глупа, что убила свою младшую сестру.

Она перестает говорить, а я, кажется, перестаю дышать.

Тори вытягивает руки и отталкивает меня на кровать, бежит в ванную, и я слышу, как ее сильно рвет.

Я дрожу так сильно, как никогда в своей жизни. Медленно встаю с кровати и иду мимо ванной, где Тори все еще рвет. Разум затуманен историей, которую я только что услышал. Я бегу вниз к Гэвину, который все еще играет с игрушкой, сидя на высоком стульчике. Я поднимаю его и крепко прижимаю к себе, не зная, что делать. Из ванной доносятся крики, и я слышу стук, а затем звук, похожий на стук флакончиков с таблетками, падающих в раковину. Господи, все заново. Я смотрю на Гэвина в течение долгой секунды, отчаянно желая, чтобы он этого не слышал. Надеюсь, он не сможет вспомнить такое раннее детство. Я понимаю, что должен унести его из дома, но боюсь того, что Тори сделает с собой, если уйду.

— Дружочек, — шепчу я, — я пойду, проверю мамочку. Сейчас вернусь.

Заставляю себя улыбнуться, чтобы он знал, что все в порядке, потому что он выглядит напуганным. Возможно, он не понимает, что происходит, но знает, что что-то не так.

Взбегаю по лестнице к ванной и вижу, как Тори молча наполняет ванну.

— Пожалуйста, уходи, — говорит она. Ее голос звучит ровно, но в раковине лежит полдюжины флаконов таблеток.

— Что ты делаешь, Тори? — спрашиваю я, сохраняя свой голос спокойным.

— ЭйДжей, если ты любишь меня, как говоришь, ты уйдешь из дома прямо сейчас. Возьми Гэвина и уходи.

— Я забираю таблетки, — говорю я ей.

Прищурившись, она смотрит на меня.

— Отлично, вон! — Тори со всей силы толкает меня.

Шок от того, что она толкнула меня, вынуждает сделать шаг назад и вылететь в коридор. Она хлопает дверью перед моим лицом и запирается.

Бью кулаком по дереву и слышу еще больше треска и ударов изнутри. Понятия не имею, что, черт возьми, она может делать.