Виктор позвонил в субботу, но Лариса отказалась встречаться; о кино она даже слышать не хотела и долго отчитывала Виктора за то, что он мешает ей заниматься.

— Уже весна, — сердилась она. — Времени совсем мало. Когда нам встречаться?.. Ты можешь просто приехать ко мне, так проще.

— Но мне надо с тобой поговорить...

— Вот приезжай, — ответила Лариса, помолчала и добавила: — Теперь люди только разговорами и занимаются, а надо делом... Понимаешь?.. Делом.

Настроение испортилось, уже не хотелось видеть Ларису, но Виктор все же поехал. Лариса открыла ему двери и от порога спросила, о чем он хотел поговорить. Виктор ответил, что об этом — позже. Лариса кивнула, сказала, что родители ушли в гости к Чекалкиным.

— А я занимаюсь... Хочешь послушать?

Виктор как-то весело подумал: «Романс так романс!» — и пошел вслед за Ларисой в ее комнату.

— Спой мне «Гори, гори, моя звезда», — попросил он. — Только тихо.

— Что значит тихо! — сразу же обиделась Лариса. — Я исполняю так, как надо, и кому-кому, а тебе надо бы это знать... И потом, этот романс заездили, не понимаю, как он может тебе нравиться?

Она стала говорить о том, что многие песни позабыты и их надо вернуть к жизни, тон у нее был строгий, а слова казались чужими; вероятно, об этом ей сказал преподаватель. Виктор понимал, что действительно многие песни позабыты, но слушать Ларису было неприятно: казалось, она сидит в этой комнате и возвращает к жизни забытые песни... Он представил это и улыбнулся. И неожиданно ему увиделось так, будто бы он уже женился, живет с Ларисой и выслушивает эти глупые разговоры, и он понял, что такой пытки не выдержит. И, не слушая Ларису, он почувствовал страшную тоску, подумал, отчего же глупость такая живучая. Ему пришло в голову, что Лариса не изменится через два-три года, как он надеялся, и что это как раз тот случай, когда она будет колотить по клавишам всю жизнь...

Лариса запела, а Виктор, прикрыв ухо ладонью, продолжал думать о том, что ее упрямство, старательность, от которых становилось как-то не по себе, ни к чему не приведут, потому что, если нет таланта, все останется любительством. Правда, с большой претензией, как тарелки и люстра Павла Григорьевича. «Зачем эта музыка? — спрашивал Виктор мысленно. — Зачем тарелки?.. Зачем их так много?..» И ему представилось, как он берет эти тарелки и кидает на пол, чтобы легче стало и людям, и стенам в этом затхлом мирке, где было пыльно, грязно, где кисло пахло не только на кухне. Виктор ужаснулся, не понимая, как он не видел всего этого раньше.

И тут ему вспомнился Леня — часовщик из Пустошки, у которого он любил бывать. Леня этот, завидев идущего к нему человека, отодвигал в сторону швейную машинку или примус и хватался за карандаш. Рядом всегда лежала школьная тетрадь, и вот Леня начинал делить и умножать большие числа. Делал он это задумчиво, сосредоточенно, не обращая внимания на вошедшего, и, когда тот интересовался, чем это он занимается — отмахивался.

— Мысль одна появилась, — говорил нехотя Леня. — Надо рассчитать.

Виктор тогда не понимал, зачем мастер притворяется, но после понял, что Леня гордился своим умением делить и вычитать. И хотел подчеркнуть, что починка часов и машинок — баловство, а серьезное дело — большие числа. Лене когда-то давно удалось закончить только четыре класса, после этого он работал, но самостоятельно изучил возведение в степень и извлечение корней. Это была его победа и его вершина...

— Ну как? — спросила Лариса, отрывая Виктора от воспоминаний. — Хорошо, правда? Какой еще спеть? Скоро Верка придет, — добавила она, перелистывая ноты. — Будем петь дуэтом.

Виктор взглянул на Ларису, и та задиристо улыбнулась: она помнила о том, что он просил не называть подруг «Верками», — пытался объяснить, что в этом есть что-то нехорошее. «Они обидятся на тебя и перестанут ходить», — говорил он Ларисе. Но она отвечала, что у подруг нет пианино и деваться им некуда. Виктор сказал, что это совсем уж по-свински, а Лариса рассердилась и долго дулась на него и упрекала, что он все усложняет. «Ну, Верка или Вера — какая разница», — говорила она.

Когда приходила эта Вера, высокая, худющая девица, она зачем-то становилась на колени у пианино, и они с Ларисой начинали дуэт. Голос у Веры был чистый, приятный, но слабый, неразвитый, и Лариса забивала ее. Они то и дело сбивались, не могли подстроиться друг к дружке. Лариса сильно ударяла по клавишам, покрикивала на подругу, если та ошибалась, и сердилась, а Виктор, слушая Веру и глядя на ее вытянутое, отрешенное лицо, думал, что, собственно, пение не нужно ей, потому что она училась в строительном техникуме и была далека от музыки. Наверное, ей просто было скучно жить, и она приходила к Ларисе, где пение, долгие, казавшиеся ей умными разговоры. Однажды вместе с Верой пришел высокий молодой человек. Оказалось, что он художник. Вера стеснялась, больше обычного смеялась, и в тот день они не пели дуэтом. На Вере было новое, какое-то блестящее платье, и можно было догадаться, что она привела своего знакомого на смотрины. За чаем зашел разговор о живописи, тон задавала Лариса: она и о живописи говорила то же, что и о музыке, Вера кивала головой в знак согласия, а художник внимательно слушал.

— Если посвятил себя делу, — смело заявила Лариса-то надо отдать всего себя до капли...

— Вот именно, — роняла Вера, все же смущаясь.

Из-за какого-то пустяка разговор перешел в спор; художник был молодым и не догадывался, что этим девушкам, не понимающим совершенно ничего в живописи, главное поговорить, доказывая, что они знающие и современные. Он попытался объяснить хоть что-то, но его не слушали, и вскоре он распрощался.

— Что-то много развелось художников, — сказала Лариса, когда за гостем захлопнулась дверь. — И все такие обидчивые...

Вера молчала, видать, ей было жаль своего кавалера.

— Зачем вы спорили, — сказал Виктор с раздражением. — Лучше бы спросили, как он видит то или другое. Он ведь стал рассказывать. А то и мне и ему рот закрыли, слова не дали сказать. Если он художник, то ему надо верить, а вы...

— В споре рождается истина, — прервала его Лариса. — Разве не так, скажи?

— Да! — поддержала Вера и решительно тряхнула головой.

Виктор промолчал.

Лариса пела, а Виктор думал о том, что в простоте, к которой так стремятся похожие на Лопатиных люди, им удобно и легко жить, не надо ни на кого оглядываться, достаточно только сказать «наше время» или что-нибудь подобное. За душой у них нет ничего святого, но они это тщательно скрывают, говоря об искусстве, о музыке... И неожиданно Виктор понял, что есть какая-то связь между Лопатиными и пьяным шофером: возможно, тот тоже стремился к простоте.

Виктор встал, поглядел на крюк, державший люстру, на Ларису и сказал:

— Прощай! Я пошел.

— Уходишь? — удивленно спросила та, перестав играть. — А как же разговор?.. Ты приехал...

— Бесполезно все это, — ответил Виктор, глядя прямо в глаза Ларисы. — Бесполезно.

— Это правильно, — обрадовалась она. — Но ты же хотел что-то сказать... Я даже знаю...

— Нет! Прощай!

— Ты что, совсем уходишь? — наконец-то догадалась Лариса. — Да?

— Да!

— Ну и прощай! — сказала она сердито и снова заиграла.

Виктор неторопливо прошел к двери, открыл ее и вышел. Он обошел дом и, выходя на улицу, услышал из окна голос Ларисы.

пела она громко, и так же громко гремел инструмент. Виктор потерянно улыбнулся, потому что ему все же было грустно, а затем, сам не зная зачем, побежал по улице, будто бы скрывался от погони.

Впервые о Карло Джибладзе я услышал на одном горном аэродроме, который, как почти всякий горный, имел громкое название, более-менее ровную площадку и посадочные знаки, порядком выгоревшие на солнце и изжеванные козами. Правда, был еще и рубленый домик радиостанции. А рассказал о Карло начальник этого аэродрома — Васильич, неунывающий бобыль лет пятидесяти, этакий даже романтик, сохранивший густые волосы и чувство юмора. На его узком лице всегда проглядывало выражение лукавства и какой-то тайны. Поглядишь на него и сразу поймешь: знает человек такое, о чем ты и догадываться не смеешь. И ведь он действительно знал множество историй и рассказывал их так, что от смеха начинались колики в животе. А откуда, казалось бы, знать: жил он в отдалении, трижды в день говорил по радиостанции да отправлял десяток пассажиров. Забот у него, конечно, хватало, поскольку он был и начальником, и радистом, и кассиром, и рабочим. Одно время была у него толковая помощница Зина, молодая совсем девушка, неизвестно как забившаяся в этакую глушь, но прилетавшие летчики ее избаловали, а после и вовсе увезли. Так что Васильич пребывал в одиночестве, носил авиационный картуз с кокардой и синий костюм без знаков различия, гордился, как можно было понять, и тем и другим, и именно картуз снимал в холода неохотно.