Впервые я засомневался в Татьяне, когда увидел на ее руке часы нашего командира — блестящая эта штука с синим циферблатом и двумя окошками кроме времени показывала дни недели, месяцы и числа; нажав кнопку, можно было остановить секундную стрелку и пустить ее снова; будильник не звенел, как у большинства часов, а наигрывал веселую мелодию: «Бим-бом! Бим-бом!» Но главное их достоинство, несомненно, заключалось в том, что таких часов не водилось ни у одного летчика нашего отряда.

Однажды перед вылетом, поджидая пассажиров, мы всем экипажем сидели в салоне, и Рогачев демонстрировал свои «ходики», которые тогда у него только появились. Он поиграл секундомером, прозвонил мелодией, а мне, как штурману, показал текущее время по Гринвичу, полагая, что именно это вызовет во мне зависть. Бортмеханик, глядя на довольное лицо командира, посмеялся, а Саныч — наш второй пилот — небрежно протянул руку, намереваясь разглядеть диковинку поближе. Но Рогачев часы не дал.

— Уронишь! — испугался он. — А вещь дорогая. Друг подарил, — добавил, словно бы оправдываясь, и взглянул на меня. — Сделано в Гонконге.

Никаких друзей у Рогачева не водилось — не то что в заморских странах, но даже в Ленинграде, — и подарить ему часы никто не мог хотя бы потому, что он за свою жизнь никому ничего не дарил. Понятно было, соврал, потому и зыркнул на меня настороженно. Часы он купил в комиссионном или у кого-то, приехавшего из-за границы, и, затратив немалые деньги, хотел вернуть хотя бы часть капитала. В этом весь Рогачев, как я его понимаю.

Впрочем, так я думал тогда...

— Так ты что, не дашь поглядеть? — искренне удивился Саныч. — Вот эту штамповку?..

— Подарок друга, — повторил Рогачев смелее, начиная сам верить в это. — Беречь надо — память...

— Хорош друг, — вмешался я, чтобы хоть как-то выручить Саныча. — И «ходики» ничего, главное, блестят здорово!

— Знаю! — отрезал Рогачев, как обычно, и, не поняв намека, добавил: — Сделаны на совесть.

Механик снова осторожно просиял, как просигналил, взглянул на командира и не сказал ни слова: Тимофей Иванович странный человек, внимательно присматривается к людям, непроизвольно копирует их мимику, но говорит крайне редко. Усы у него черные, по-гусарски пышные, а глаза цепкие и какие-то затаенные, и, когда он в полете смотрит на меня, безмолвно о чем-то спрашивая, я поворачиваюсь к нему и, бывает, угадываю вопрос, но никогда не могу понять до конца; всегда остается то, что принадлежит только Тимофею Ивановичу, и, скрывая это, он как-то смущенно, совсем по-детски улыбается.

— Если бы они еще и место самолета показывали, — пошутил я, — тогда бы им цены не было.

Рогачев тут же отбрил меня, сказав, что если бы они определяли место самолета, то меня бы уволили за ненадобностью, хохотнул довольно, взглянул пристально и зло, давая понять, что в каждой шутке есть доля правды; выбритое лицо его сморщилось и стало похожим на мордочку зверька из семейства грызунов.

Меня его слова уже давно не трогали, и я загадал, прикоснется он к галстуку или не прикоснется, что всегда служит знаком того, что мысленно он себя похвалил, — а вот Саныч не выдержал, растерянно взглянул на меня...

— Вот человек! — произнес он глухо, выругался и встал, чтобы уйти, но задержался и добавил: — Через три дня станут!

— У них гарантия, — ответил Рогачев и, взявшись двумя руками за галстук, подтянул повыше узел. — И точность хода.

Но я заметил, что уверенность второго ему не по душе.

— И гарантия станет! — нашелся Саныч. — В Гонконге только грипп с гарантией!

Мне показалось, он хотел сказать совсем о другом, и я не удержался от улыбки, чем снова вызвал недовольный взгляд Рогачева.

— Чего скалишься? — спросил он грубо, давая понять, что не боится меня.

— Хороший подарок, — весело ответил я, зная, чем его уколоть. — И ты... Ты тоже хорош!

И отправился вслед за Санычем, потому что к трапу подкатил автобус с пассажирами и пора было включать приборы.

Рогачев хмыкнул мне в спину и приказал механику еще раз осмотреть самолет. Тимофей Иванович рванулся так, что обогнал меня перед кухней и выскочил из самолета раньше, чем я открыл дверь пилотской. Видать, сердитое лицо было у нашего командира, да и понятно: он готов выдержать сказанное прямо, но терпеть не может никаких намеков, что при его сообразительности даже удивляет.

Как только я увидел фамилию Татьяны в полетном задании, так сразу же подумал, что этот сочинский рейс нас окончательно помирит. Собственно, мы и не ругались, но позавчера расстались, не попрощавшись. Я надеялся, что за эти дни Татьяна все забыла и отошла, и поэтому легко взбежал по трапу и, войдя в самолет, весело поздоровался. Татьяна взглянула как-то испуганно и ответила сдержанно, а ее напарница Лика взмахнула рукой и заулыбалась. Они как раз прикалывали свежие подголовники и приводили в порядок ремни.

— Летим? — спросила Лика.

— Все в норме, — ответил я ей, а сам смотрел на Татьяну, почувствовав, как меня сбила ее неприветливость.

Она тоже смотрела на меня, а затем взялась за подголовники, и мне пришло в голову, что она ничего не забыла и разговор нам предстоит серьезный, повернулся и пошел в пилотскую. Возможно, потому, что мы с Татьяной познакомились в самолете, я как-то не воспринимаю ее в другой одежде. Синий костюм делает ее стройнее, вроде бы даже выше, а форменная пилотка, надетая с довольно заметным креном влево, меняет лицо — оно становится строже и привлекательнее. Если добавить, что глаза у нее, как она сама определила, «цыганистые», то неудивительно, что первое время я любовался ею, как любуются прекрасным рисунком. Неудачное сравнение, и, когда говорил ей об этом, она сердилась и смущалась: «Да ну тебя!..» Но я-то видел, что эти слова доставляют ей удовольствие.

Я включал приборы, переговаривался с появившимся Санычем, когда Татьяна вошла в пилотскую доложить, что пассажиры пристегнуты, а бортпроводницы к вылету готовы.

— Когда будете завтракать? — спросила она командира.

— Мы люди покладистые, — откликнулся Саныч, — сопротивляться особенно не будем.

Тимофей Иванович уставился на меня, я сказал, что мне решительно все равно. Рогачев подвел итог:

— Как взлетим, через час.

Татьяна присела и, заглянув ко мне в кабину, протянула бумажную салфетку, на которой я, как обычно, должен был обозначить города и время пролета. Вот в этот момент я и увидел часы. Секунду мы с Татьяной смотрели друг на друга; взгляд у нее был внимательный и, как мне показалось, немного насмешливый. Губы ее дрогнули, вроде бы она хотела что-то сказать, но передумала — взяла салфетку, выпрямилась и вышла из пилотской... Саныч уже запрашивал запуск двигателей, и времени не оставалось.

— Ты что там, уснул?! — долетел до меня голос Рогачева, и по этому уверенному голосу я понял, что все оборачивается серьезнее, чем можно было предположить.

— К запуску готов! — как можно беззаботнее откликнулся я и, взглянув на вольтметр, добавил: — Напряжение в норме!

— Что и требуется, — сказал Рогачев и кивнул механику: — Запускаем левый!..

Двигатель зашумел и вскоре, набирая обороты, весело посвистывал, я следил за приборами, докладывал...

Если бы Татьяна взяла часы у Саныча, я не повернул бы головы, посчитав это безобидной шуткой; если бы Тимофей Иванович отдал ей свои или даже подарил, я воспринял бы как должное, потому что наш механик способен на доброе в большей степени, чем кто-нибудь из нас. (Кстати, у бортмеханика часов не водилось, и, возможно, поэтому он приезжал на вылет заблаговременно.) Но эта блестящая штука принадлежала Рогачеву, а он отличался от нас тем, что ничего не делал просто так.

С каждым днем наши отношения с Рогачевым становились все хуже; мы поддерживали видимость общения, поскольку летали в одном самолете. Он понял, что я совсем не тот человек, который ему нужен, но понял только после, того, как открыл мне свою тайну. Его записная книжка весьма любопытна, но я остался к ней равнодушен, как, впрочем, и к обещанным подаркам из Рима, и к своему продвижению по работе. Он не понимал, что я не выдам его тайну, даже если мы разругаемся и разойдемся по разным экипажам, а поэтому внимательно следил за мною, и, естественно, в каждом слове ему слышались намеки и скрытые угрозы. Правда, со своей стороны я не сделал ничего, чтобы повернулось по-другому, чем, собственно, и приговорил себя: было ясно, рано или поздно он придумает нечто такое, после чего мне не поверит ни один человек на свете. Тогда, наверное, и успокоится. Поэтому я тоже следил за ним, пытаясь угадать, когда он начнет действовать. Все это напоминало странную игру и выглядело бы смешно, если бы мы не летали, — но ведь мы оказывались в замкнутом пространстве самолета, а это, как ни прикинь, совсем другое дело. К тому же мне не давала покоя мысль — неужели я такой дурной человек, что Рогачев доверился мне? Именно это не давало возможности уйти из экипажа, что конечно же было проще простого; но мне казалось, что уход будет своеобразным поражением...