От локатора я не отрывался, потому что снижались мы в облаках, старался обойти даже грозовую мелочь — именно она способна на коварство. Высота подходила к четырем тысячам, когда я заметил по курсу светящуюся точку. До нее оставалось десять километров. Не было сомнения, что это самолет и мы его быстро догоняем. Тут же мы выскочили в просвет.

— Попутный по курсу! Девять! — сказал я, не отрываясь от экрана.

Пилоты молчали. Расстояние сокращалось, но какие-то секунды еще были в запасе.

— Не видать, — сказал Саныч, и мне подумалось, до чего же медленно говорит. — Снова в облаках.

Я запросил диспетчера.

— Минуточку, — отозвался он и почти без паузы вызвал какой-то борт, запросив его высоту.

— Пересекаем три с половиной, — послышался спокойный голос.

Я взглянул на высотометр, у нас было столько же.

— Сколько?! — резко выдохнул Рогачев.

— Падай! — ответил я. — Шесть!

Он кинул самолет вниз по тридцать метров, ударило по ушам, и Тимофей Иванович защелкал переключателем, уравнивая давление. Пока диспетчер говорил с тем экипажем, запрещая снижение, у нас было три тысячи...

— Вот так они и сводят, — сказал Рогачев спокойно, — а локаторы у них — не то что самолет, муху заметят.

— Зевнули, — откликнулся Саныч. — Бывает, да и самолетов много.

Я сказал, что в этом нет ничего удивительного, так как все самолеты стремятся в одну точку — к бетону полосы, и Саныч поддержал меня.

— Все в одну точку! — воскликнул он весело и, передохнув, добавил: — На то и щука, чтобы карась не дремал!

Кто там щука, кто карась — разбираться не было возможности. Мы обошли еще один засвет и развернулись на посадочный курс. Облачность все больше светлела, и вскоре мы шли в ее разрывах. С высоты море казалось спокойным, но белые гребешки говорили о том, что оно кипит.

— О пляже нечего и мечтать, — вдруг сказал Рогачев, словно бы прочитав мои мысли.

— Пронесет, — возразил Саныч. — Дальше-то чисто.

Хорошо, если бы он оказался прав, подумал я, всматриваясь в размытую засветку на локаторе; возможно, это отбивалась не облачность, а полоса дождя. Я подождал еще секунду, хотя вряд ли можно было увидеть что-то конкретное.

— На пятом километре войдем в ливень, — доложил я.

— Да нормально, — откликнулся Саныч. — Я уже видел полосу...

— Приготовить дворники, — перебил его Рогачев. — Скорость на десять больше!

Саныч проворчал, что облачность светлая и дождя не будет. Но через минуту лениво застучали дворники и тут же застрочили пулеметами. Видно, они не справлялись или же полоса пропала, потому что Рогачев приказал:

— Держать по приборам!

Хотя Саныч и без напоминания должен пилотировать по приборам до самого приземления.

Ливень внезапно кончился, и нам открылся бетон полосы, тянувшийся от береговой черты до подножия горы, зеленое поле аэродрома, стоянки, самолеты, белое здание вокзала — словом, все то, что мы видели не однажды, но что каждый раз кажется каким-то иным.

Через двадцать секунд самолет уже бежал по бетону; мы зарулили на стоянку, выключили двигатели. Можно было расслабиться, но на это не хватало времени: надо было оформить документы и передать самолет, потому что через час другой экипаж полетит домой. Время посадки я, разумеется, не угадал, но это было не важно.

— Сматываемся! — дал себе команду Саныч и вытащил из-за кресла портфель.

Указание правильное, но как ему последовать? Санычу легче: должность второго пилота позволяет ему ничего не оформлять, не подписывать и не передавать, и, когда он надевает фуражку, можно считать, работа закончена. Я же должен дописать задание на полет, проверить все цифры и отдать на подпись командиру. К тому же мне хотелось уйти вместе с Татьяной, поэтому я и не торопился. Подумалось, что не следует отпускать ее от себя ни на шаг.

В гостиницу мы шли все вместе, не было только Саныча, который отправился пораньше, чтобы выписать направление и занять комнаты. Если достанется один четырехместный номер, то придется нам жить скопом, а если будут двухместные, он поселит Рогачева с механиком, меня — с собой. О Татьяне и Лике нет разговора: нашим девушкам определены большие комнаты, человек на десять, а если и такой не окажется, их поселят в палатке. Впрочем, там жить даже лучше, поскольку летняя теплынь — они и не возражают, и единственное, о чем постоянно спрашивают — работает ли душ. Ответ известен заранее: ни в одной нашей гостинице душевые не работают, хотя они и есть. Факт сам по себе не такой и значительный, но наводит на мысль, что многое из необходимого в жизни перешло в разряд излишеств, и, похоже, надолго. Начальство не очень-то утруждает себя заботами о нас, дежурные в гостиницах это прекрасно знают, и редко кто из них не говорит бортпроводнице «ты» — это в хорошем настроении, а рассердившись, может с презрением процедить «они», имея в виду всех вместе. Девушки привыкли, не расстраиваются и, посмеиваясь, говорят обычное: где начинается авиация, там кончается порядок.

Рогачев был в прекрасном настроении, во всяком случае, пока мы шли через яблоневый сад, он рассказал анекдот, весело взглянул на чистое небо и предложил немедленно ехать на пляж.

— Саныч оказался прав, — вспомнил я пророческие слова и подмигнул Татьяне: — Значит, кидаем сумки и — понеслись?

Она кивнула, а Лика равнодушно сказала:

— На пляже очень хорошо.

Я едва не добавил: «Волга впадает в Каспийское море», прыснул, не сдержавшись, и она взглянула на меня с удивлением; пришлось объяснить, что у меня прекрасное настроение и засмеялся я от полноты чувств, — она ведь могла обидеться. Я ожидал, что она выскажется и по этому поводу, заметив, предположим, что отличное настроение говорит о хорошем здоровье, нет, промолчала.

А настроение действительно было неплохим: часы блестели на руке Рогачева, Татьяна шла рядом. Рогачев молчал, и я подумал, как бы умотать на море без него. Надо было улучить момент и шепнуть Татьяне, чтобы они с Ликой шли от гостиницы не налево, где автобусная остановка, а направо. Мы поймали бы какую-нибудь машину и добрались бы до пляжа.

— Нет ничего прекраснее, — вдруг сказал Рогачев, выхватив из копешки клочок сена и понюхав его. — Какой аромат! Чудесный! Ты умеешь косить?

Я ответил, что не приходилось.

— Научишься! — воскликнул он и принялся рассказывать о сенокосе, о каких-то жучках, которые, оказывается, жужжат до поздней ночи. — Поехали в деревню?

И он взглянул на Татьяну: производит ли эта болтовня впечатление.

— Поехали, — согласилась она, и ее ответ помешал мне сказать, что, в общем-то, сено косят рано утром.

— Быстрее собирайтесь, — подала голос Лика. — Завтра в это время и тронетесь.

Мы посмеялись, но Рогачев снова заговорил о деревне, вспомнил какой-то пруд, где он вроде бы удил рыбу. Я не представлял, куда это он ездил — вырос-то он в Ленинграде. Впрочем, я не особенно прислушивался, подумав, что жестоким людям природа дарит еще и сентиментальность — как прикрытие, наверное. Иной поманит часиками, приготовит петлю, но над сеном при случае повздыхает.

Тимофей Иванович, слушая Рогачева, кивал головой, как бы подтверждая, что все это чистейшая правда; Татьяна поглядывала на Рогачева, а Лика смотрела под ноги.

— Да, в деревне жизнь, — вздохнув, закончил Рогачев и оглядел каждого — понимаем ли мы, что за жизнь теперь в деревне. — Красота!

Я подумал, что он сейчас должен помолчать, показывая, что мыслями улетел далеко-далеко, а после снова брякнуть что-то все о той же бедной деревне. Так оно и вышло: он признался, что завидует Санычу, который приобрел дом, и сказал это с такой грустью, что Татьяна явно заинтересовалась.

— Хороший дом?

— Отличный, — с чувством ответил он, но взглянул на меня и добавил: — Так Саныч говорит.

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку; можно было его спросить, отчего же он не бросает летную работу и не переезжает в деревню? Но — зачем? пусть говорит. Хуже было то, что Татьяна слушала слишком внимательно в, как мне показалось, принимала все это серьезно.