Если мы теперь подвергнем более тщательному аналитическому рассмотрению ту и другую реакцию в их крайних проявлениях, то увидим, что за оптимистической самоуверенностью первой кроется столь же глубокая или, лучше сказать, еще более глубокая беспомощность, на фоне которой сознательный оптимизм выглядит как плохо удавшаяся компенсация.

И напротив, за пессимистической покорностью реакции второго типа кроется упрямая воля к власти, во много крат превосходящая по самоуверенности сознательный оптимизм первого.

Этими двумя типами реакций я обозначил только две крайности. Более тонкие оттенки лучше соответствовали бы действительности. Как я уже отмечал в другом месте, каждый анализанд вначале бессознательно злоупотребляет вновь приобретенными познаниями в интересах своей ненормальной невротической установки, пока он в достаточной степени не освободится от своих симптомов настолько, что сможет обойтись без дальнейшей терапии. Весьма существенным составляющим фактором при этом является то обстоятельство, что все в этой стадии понимается еще на объективном уровне, т. е. без различения между имаго и объектом, так что все оказывается непосредственно привязанным к объекту. Следовательно, человек у которого в качестве объектов первостепенной важности выступают «другие люди», из любого знания о себе на этом этапе анализа будет приходить к следующему выводу: «Ага! Так вот они какие – другие люди!» Поэтому он будет считать своим долгом в соответствии со складом своего характера – толерантным или нетолерантным – раскрыть всему миру глаза. Другой же человек, который ощущает себя в большей степени объектом своего окружения, чем субъектом, будет угнетаем этим знанием о себе и, соответственно, придет в уныние. (Я, конечно, не говорю о тех многочисленных более поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не касаются.) В обоих случаях связь с объектом усиливается: в первом – в активном смысле, а во втором – в реактивном. Коллективный момент заметно обостряется. Первый расширяет сферу своего действия, второй – сферу своего страдания.

Адлер для характеристики некоторых базовых свойств невротической психологии власти использовал термин «богоподобие». И если я здесь заимствую этот термин, взятый из «Фауста», то использую его, главным образом ссылаясь на известную сцену, где Мефистофель делает запись в альбом студенту и затем замечает про себя по этому поводу:

Богоподобие – и это очевидно – относится к знанию, познанию добра и зла[106]. Анализ и сознательное понимание бессознательных содержаний ведут к тому, что возникает определенная более высокая толерантность (терпимость), благодаря которой становятся приемлемыми даже относительно тяжело воспринимаемые порции из бессознательной характерологии. Эта терпимость может выглядеть весьма «превосходной» и мудрой, но зачастую она оказывается не чем иным, как красивым жестом, который, однако, влечет за собой всякого рода последствия. Нельзя забывать, что речь идет о трудном сближении двух сфер, которые прежде боязливо удерживались порознь. После значительного сопротивления все же удалось достигнуть объединения противоположностей, по крайней мере, во всех внешних проявлениях. Таким образом было достигнуто более глубокое понимание, а также непосредственное соединение прежде разорванного и, следовательно, очевидное преодоление морального конфликта, это дает начало чувству превосходства, которое хорошо выражает себя в форме «богоподобия». Но то же самое непосредственное соседство добра и зла может, однако, оказывать и весьма иное воздействие на другой темперамент. Не каждый чувствует себя суперменом, держащим в своих руках весы добра и зла. Может оказаться, что носитель такого темперамента может почувствовать себя беспомощным объектом между молотом и наковальней; необязательно Геркулесом на распутье, а скорее кораблем без руля и ветрил между Сциллой и Харибдой, поскольку он, сам того не ведая, пребывает в великом и древнейшем конфликте человеческой природы и, страдая, переживает спазмы коллизии вечных начал. Возможно, он чувствует себя подобным Прометею, прикованному к Кавказу, или тому другому, распятому. Это может быть «богоподобие» в страдании. Разумеется, богоподобие – не научное понятие, хотя этот термин прекрасно обозначает сам психологический факт. Я вовсе не думаю, что любой читатель тотчас же поймет специфическое состояние ума в «богоподобии». Сам термин слишком беллетристичен. Поэтому я лучше постараюсь поточнее описать то состояние, которое здесь имеется в виду. Прозрение и понимание, приобретаемые анализандом, обычно освещают для него многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, он применяет полученное знание к своему окружению и благодаря этому видит (или думает, что видит) нечто, чего прежде не видел. В той мере, в какой его знание оказалось для него полезным, он с готовностью предполагает, что оно будет полезным и для других людей. От этого он легко становится надменным и самонадеянным, быть может, с лучшими намерениями, но к неудовольствию и раздражению других. У такого человека поселяется чувство, будто он – обладатель ключа, открывающего многие, а может быть, даже все двери. Сам психоанализ обладает подобной наивной бессознательностью относительно своих границ, что отчетливо видно по той манере, с какой он, к примеру, пытается понять произведения искусства.

Так как человеческая природа включает не только свет, но содержит также и густые тени, то инсайты, возникшие в ходе практического анализа, часто оказываются болезненными, и они тем болезненней, чем сильнее теневые аспекты вытесняются из психического. Соответственно некоторые люди принимают слишком близко к сердцу вновь приобретенные прозрения, в реальности даже чересчур близко, совершенно забывая при этом, что они не единственные, у кого есть теневые стороны. Они чересчур удручены собой и отсюда склонны сомневаться во всем и уже не видеть вокруг ничего истинного. Вот почему многие превосходные аналитики с очень хорошими идеями никогда не решаются их опубликовать, поскольку психическая проблема в том виде, как они ее представляют, оказывается настолько подавляюще обширной, что кажется им почти невозможной в их попытках научно ее осмыслить. И если кто-то оптимистически настроенный становится чрезмерно думающим и воображающим, то другой в силу своего пессимизма делается слишком обеспокоенным и подавленным. Примерно в таких формах выражается большой конфликт, если свести его к меньшему масштабу. Но и в этих уменьшенных пропорциях нетрудно разглядеть его главную суть: заносчивость и высокомерие одного и подавленность другого имеют нечто общее, а именно неопределенность в отношении своих границ. Один чрезмерно раздувается, другой чрезмерно уменьшается. Их индивидуальные границы стираются. Если мы теперь примем во внимание, что вследствие психической компенсации великое смирение стоит рядом с гордостью и что «гордость возникает перед падением», то за надменностью можно легко обнаружить черты обеспокоенного ощущения неполноценности. Фактически мы ясно видим, как неопределенность усиливает энергию энтузиаста, заставляя его расхваливать свои истины, которые кажутся ему не очень-то надежными, и для этого вербовать прозелитов, чтобы его последователи могли в свою очередь подтверждать ценность и надежность его убеждений. Он не вполне счастлив, обладая этим знанием, чтобы выстоять в одиночку; в своей основе он чувствует свою изолированность, и тайный страх остаться наедине со своей истиной, побуждает его повсюду, где надо и где не надо, пристраивать свои мнения и толкования, поскольку, только когда его убеждения разделяет кто-то еще, он чувствует свою защищенность от гложущих сомнений.

И совсем другое дело – наш подавленный друг! Чем больше он съеживается и прячется, тем больше растет в нем тайная потребность быть понятым и признанным. Хотя он и говорит о своей неполноценности, в действительности он в нее не верит. Изнутри его переполняет упрямая убежденность в своих непризнанных заслугах, из-за чего он становится чувствительным к малейшим проявлениям неодобрения и все время старается делать вид неправильно понятого и обиженного в своих справедливых притязаниях. Тем самым он все время лелеет свою болезненную гордость и надменное недовольство, обладать которыми он не хотел бы ни за что на свете, но именно ими он щедро кормит свое окружение.