Крушение сознательной установки – дело серьезное. По ощущению это напоминает конец мира, словно все снова возвращается в первоначальный хаос. Чувствуешь себя брошенным, дезориентированным, подобно кораблю без руля и ветрил, оставленным на попечение стихий. Так по крайней мере это кажется. В действительности же, однако, падаешь обратно в коллективное бессознательное, которое теперь берет руководство на себя. Можно было бы умножать примеры таких случаев, когда в критический момент возникает «спасительная» мысль, видение, «внутренний голос», обладающие неодолимой силой убеждения и придающие жизни новое направление. Возможно, существует не меньше случаев, когда это крушение означает катастрофу, разрушительную для жизни, поскольку в такие моменты прочно укореняются болезненные убеждения или гибнут идеалы, что не менее ужасно. В первом случае возникает психическая странность или психоз, т. е. состояние дезориентации и деморализации. Но если бессознательные содержания прорываются в сознание и наполняют его своей зловещей силой убеждения, то встает вопрос о том, как индивид будет на это реагировать. Будет ли он взят в плен этими содержаниями? Или он доверчиво признает их? Или же отвергнет? (Я не рассматриваю здесь идеальную реакцию, а именно критическое понимание.) Первый случай – это паранойя или шизофрения, второй – случай эксцентрика с предрасположенностью к пророчеству или человека, вернувшегося к инфантильной установке и исключенного из человеческого культурного сообщества; в третьем случае мы имеем дело с регрессивным восстановлением персоны. Эта формулировка звучит очень схематично, и читатель может справедливо предположить, что речь идет о сложной психической реакции, которую можно наблюдать в ходе аналитического лечения. Было бы, однако, ошибкой считать, будто случаи подобного рода встречаются только в аналитической практике. Этот процесс с равным успехом можно наблюдать и в других жизненных ситуациях, а именно на всех тех жизненных перепутьях, где имеет место насильственное и разрушительное вмешательство судьбы. Вероятно, каждый испытал на себе переменчивые капризы фортуны, но по большей части они оставляют раны, которые лечатся и не оставляют после себя увечий. Но здесь речь идет о разрушительных переживаниях, которые могут полностью сломить человека или, по крайней мере, надолго вывести его из строя. Возьмем для примера бизнесмена, который поддался соблазну рискнуть и в результате обанкротился. Если он не даст этому удручающему переживанию обескуражить себя и не упадет духом, сохранит свою прежнюю стойкость, то, возможно, с последующей актуализацией целительной предосторожности его рана заживет без серьезных последствий. Но если он из-за этого надломится, откажется от всякого дальнейшего риска и будет пытаться «заштопать» свою социальную репутацию в рамках ограниченных возможностей, с ментальностью запуганного ребенка исполняя второсортную работу на крохотной должности, работу, которая, несомненно, ниже уровня его возможностей, то он, в терминах аналитической психологии, начнет восстановление своей персоны регрессивным путем. Испугавшись, он соскользнет на более раннюю фазу своей личности; он съежится и примет такой вид, будто он все еще находится накануне критического переживания, но совершенно не способен даже просто подумать о том, чтобы вновь пойти на такой риск. Может быть, раньше он хотел большего, чем мог добиться; теперь он не отваживается даже на то, что ему, собственно говоря, по силам.

Такие переживания возникают во всех жизненных проявлениях и принимают самые разные формы, в частности, они возможны и в психологическом лечении. Здесь тоже речь идет о расширении личности, о принятии риска в зависимости от внешних обстоятельств или от внутреннего характера. Пример студентки, изучающей философию, показывает, в чем состоит критическое переживание в ходе лечения, – это сам перенос. Как я уже показал, пациент может бессознательно проскользнуть мимо подводного камня переноса; в этом случае он не станет переживанием и не произойдет ничего существенного. Конечно, доктор может пожелать себе таких пациентов из соображений простого удобства. Но если пациенты интеллигентны, то они вполне самостоятельно обнаруживают существование у себя этой проблемы. Если же доктор, как в приведенном выше примере, превозносится до степени отца-возлюбленного, а значит, рискует получить поток притязаний, то он вынужден искать пути и средства, как отразить эту атаку, чтобы, с одной стороны, самому не оказаться втянутым в водоворот, а с другой – не позволить пострадать пациентке. Ведь насильственное прерывание переноса может провоцировать полные рецидивы или нечто худшее, почему к этой проблеме и нужно подходить с очень большим тактом и осторожностью. Другой возможностью является ханжеская надежда на то, что «со временем» «сумасбродство» пройдет само собой. Со временем, конечно, все как-нибудь проходит, но может длиться и весьма долго, и затруднение может стать настолько невыносимым для обеих сторон, что от надежды на время как на исцеляющий фактор в таком случае лучше сразу же отказаться.

На первый взгляд может показаться, что гораздо более эффективный инструмент для «подавления» переноса представляет фрейдовская теория неврозов. Зависимость пациента объясняется здесь как инфантильно-сексуальное требование, занимающее место разумного отношения к сексуальности. Аналогичное преимущество можно усмотреть и в теории Адлера[128], который объясняет перенос как инфантильное стремление к власти и как «меру безопасности». Обе теории настолько хорошо согласуются с невротической ментальностью, что любой случай невроза можно объяснить одновременно с помощью той и другой теории[129]. Этот весьма примечательный факт, подтверждаемый любым непредвзятым человеком, может основываться лишь на том обстоятельстве, что фрейдовский «инфантильный эротизм» и адлеровское «стремление к власти» есть, по сути, одно и то же, совершенно невзирая на спор между этими школами. Это просто фрагмент неконтролируемого и, главное, не поддающегося контролю изначального инстинкта, который проявляется в феномене переноса. Архаические формы фантазии, постепенно достигающие поверхности сознания, суть не что иное, как дополнительное подтверждение этого.

Можно попытаться с помощью этих двух теорий раскрыть пациенту глаза на то, как инфантильны, как невозможны и как абсурдны его притязания, и, вероятно, в конце концов он действительно снова возвратится к своим чувствам. Моя пациентка была, однако, не единственной, кто этого не сделал. Вполне резонно, если доктор с помощью таких теорий может сохранить лицо и с большим или меньшим человеколюбием выпутаться из болезненной ситуации. Действительно, есть пациенты, с которыми бесполезно работать долгое время (или кажется, что бесполезно); но есть случаи, когда использование такого метода наносит пациенту прямо-таки бессмысленный психический вред. В случае моей студентки я смутно чувствовал нечто в этом роде и потому отказался от своих рационалистических попыток ради того, чтобы, хотя и с плохо скрываемым недоверием, предоставить природе шанс исправить, как мне казалось, ее собственную нелепость. Как уже упоминалось, это научило меня кое-чему чрезвычайно важному, а именно дало мне представление о наличии бессознательной саморегуляции. Бессознательное может не только «желать», оно может также и отменять свои собственные желания. Понимание этого, чрезвычайно важное для целостности личности, будет оставаться недоступным для всякого, кто не способен понять, что речь идет всего лишь об инфантилизме. На пороге такого открытия он повернет обратно и скажет себе: «Конечно, все это было полной чепухой. Я безумный мечтатель! Лучшее, что можно сделать, – это похоронить бессознательное или выбросить его за борт со всем, что с ним связано». Значение и цель, обретения которых он так жаждал, предстанут перед ним лишь в форме детской пустой болтовни. Он поймет, что его страстное стремление было абсурдным; он научится терпимости к себе и способности быть уступчивым. Что он может сделать? Вместо того чтобы встать лицом к лицу с конфликтом, он повернет назад и в меру возможности регрессивно восстановит свою «рассыпанную» персону, сведя на нет все те надежды и ожидания, которые некогда расцвели в переносе. Он помельчает, станет более ограниченным и рационалистичным, чем прежде. Нельзя сказать, чтобы такой исход для всех людей без исключения был несчастьем, так как многие в силу своей заведомой непригодности страстно жаждут условий рационалистической системы, а не свободы. Свобода – одно из наиболее трудных понятий. Те, кто может выдержать этот путь, могут сказать себе вместе с Фаустом: