Такое решение вопроса было бы идеальным, если бы человеку и впрямь удалось до такой степени отделаться от бессознательного, чтобы полностью отключить эту энергию. Но опыт показывает, что бессознательное может быть лишено этой энергии лишь отчасти; она постоянно активна, ибо не только содержит в себе либидо, но и сама является его источником, из которого поступают психические элементы. Поэтому было бы неправильно думать, будто с помощью какой-то, так сказать, магической теории или метода можно окончательно вывести либидо из бессознательного и тем самым отключить. Какое-то время можно предаваться этой иллюзии, но однажды наступит день, когда придется все-таки сказать вместе с Фаустом:

Никто не в состоянии по своей воле лишить бессознательное его действенной силы. В лучшем случае можно на этот счет лишь обмануть себя. Как об этом говорит Гете:

Только одно способно эффективно противостоять бессознательному, и это – суровая внешняя необходимость. (Те, кто знают о бессознательном больше, и за внешней необходимостью различат все тот же лик, взирающий на них изнутри.) Внутренняя необходимость может смениться на внешнюю, и до тех пор, пока внешняя необходимость остается насущной, а не просто деланной, психические проблемы останутся в той или иной степени без внимания. Вот почему Мефистофель дает Фаусту, которого «тошнит, и вянут уши», следующий совет в ответ на реплику Фауста «Что это?»:

Всем хорошо известно, что невозможно создать видимость «простой жизни», и потому беспроблемное существование бедного человека, который действительно предоставлен воле судьбы, не может быть куплено таким дешевым подражанием. Только тот человек, который проживает эту жизнь не как простую возможность, а в действительности побуждаем к ней необходимостью своей собственной природы, слепо пройдет мимо поднятой здесь проблемы его души, заметить которую у него просто не хватит ума. Но если он сможет заметить фаустовскую проблему, то для него выход в «простую жизнь» будет окончательно закрыт. Конечно, никто ему не мешает переехать в деревенскую лачугу, вскопать огород и питаться сырой репой. Но его душа посмеется над этим обманом. Лишь то, чем действительно кто-то является, имеет целительную силу.

Регрессивное восстановление персоны возможно лишь для человека, который обязан критическому провалу в собственной жизни своей собственной инфляции (напыщенности, завышенной «вздутости»). С «уменьшением» своей личности он возвращается к соответствию со своей мерой. В любом другом случае, однако, смирение и самоуничижение означают отступление, которое может поддерживаться длительный срок только за счет невротической болезненности. С сознательной точки зрения самого больного его состояние выглядит во всяком случае не как отступление, а скорее как невозможность справиться с проблемой. Обычно он пребывает в одиночестве, и мало кто или что в нашей сегодняшней культуре способно ему помочь. Даже психология предлагает ему прежде всего чисто редуктивные интерпретации, поскольку неизбежно подчеркивает архаический и инфантильный характер этих переходных состояний и делает их неприемлемыми для него. Представление о медицинской теории, также служащей тому, чтобы дать возможность самому доктору более или менее элегантно вытащить свою голову из аркана, для него недоступно. Вот почему эти редуктивные теории столь превосходно объясняют существо невроза – в огромной степени они служат доктору.

Вторая возможная форма реакции – идентификация с коллективным психическим. Это равнозначно признанию и одобрению инфляции, но теперь возвышенной до уровня системы. Другими словами, это означает, что человек становится счастливым обладателем той великой истины, которая все еще не открыта, того эсхатологического (окончательного) знания, которое несет исцеление народам. Такая установка необязательно непосредственно означает манию величия в прямой форме; мегаломания в смягченной и более привычной форме проявляется как реформаторство, профетизм и мученичество. «Нищие» (слабые) духом способны поддаться этому искушению без малейшего риска, благо они, как правило, имеют в своем распоряжении большее, чем позволяет их законная мера, честолюбие, тщеславие и неуместную наивность. Открытие доступа к коллективному психическому означает для индивида обновление жизни, неважно, ощущается это обновление как приятное или неприятное. Каждый хочет ухватиться за это обновление: один – потому что благодаря этому усиливается его жизнеощущение, другой – потому что это обещает прирост его знанию, а третий – потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет отвергать те великие сокровища, которые сокрыты в коллективном психическом, будут стремиться тем или иным образом поддержать этот вновь приобретенный союз с фундаментальными источниками жизни[130]. Идентификация кажется кратчайшей дорогой к этому, поскольку растворение персоны в коллективном психическом является прямым призывом обручиться с этой бездной и стереть всю память в объятии такого обручения. Эта сторона мистицизма свойственна всем развитым людям, точно так же как для любого индивида «страстное стремление к матери» является врожденным, как ностальгия по источнику, из которого каждый когда-то вышел.

Еще раньше я показал, что в основе регрессивного страстного стремления, которое Фрейд, как известно, рассматривал как «инфантильную фиксацию» или «желание инцеста», заключены особая ценность и особая необходимость. Это выражено, например, в мифах, когда именно самый сильный и лучший среди людей, т. е. герой, следует за регрессивным страстным стремлением и умышленно подвергает себя опасности быть проглоченным чудовищем материнского первозданного хаоса. Но он герой лишь потому, что не дает проглотить себя окончательно, а побеждает чудовище, и притом не один, а много раз. Только победа над коллективным психическим и выявляет истинную ценность – овладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то иным, что в мифе является наиболее желаемым. Поэтому тот, кто идентифицирует себя с коллективным психическим или, выражаясь языком мифа, дает себя проглотить чудовищу и таким образом растворяется в нем, хотя и находится возле сокровища, охраняемого драконом, но отнюдь не по своей воле и к своему собственному величайшему ущербу.