В комнату вернулась Агнесс, осторожно неся блюдо:

— Фрау, запеченная говядина с картофелем и зеленью, — произнесла горничная, за которой, облизываясь, бежал Айстофель.

Указав взглядом на собаку, Агнесс добавила:

— Уже наелся всякой всячины, так что не балуйте его.

— Поставьте, спасибо, — с улыбкой кивнула Маренн. — Думаю, что наш друг ещё не исчерпал свои возможности, так что обязательно выклянчит кусочек.

— Ну, как знаете, фрау, — Агнесс пожала плечами. — Как бы не объелся. Всего хорошего, фрау, — сняв передник, она отошла к дверям и присела в реверансе. — Всего хорошего, господин.

— До свидания, Агнесс. Завтра приходите в обычное время, — ответила Маренн. — Передавайте привет вашей маме.

— Спасибо, фрау.

Горничная вышла, а Маренн попросила Скорцени:

— Достань из бара вино и фужеры. И садись. Я за тобой поухаживаю. Так что насчет Зилке?

— Насчет Зилке? Я такой не знаю, — гость взял из бара бутылку красного вина и два хрустальных фужера, после чего вернулся к столу.

— А насчет племянницы Шахта?

— Мне кажется, твоя Зилке все выдумывает, — Отто начал разливать вино, не глядя на Маренн.

— Не моя Зилке.

— Хорошо, ваша с Джилл Зилке. Мне надо будет познакомиться с ней поближе, попросить, чтоб не болтала ерунды. Она где работает? Тоже у Шелленберга? Никогда не видел. Хотя, может быть, и видел, но не знал, что это Зилке. Хорошенькая?

— Не уходи от ответа.

Маренн поставила перед гостем тарелку с едой:

— Приятного аппетита. Ты был у Шахта?

— Был.

— Значит, все, что говорит Зилке, правда.

— С каких пор ты стала слушать все, что говорит Зилке и ей подобные? — Отто поморщился. — Это сплетни.

— Я слушаю не Зилке, — поправила Маренн. — Я слушаю то, что говорит моя дочь, а Джилл не будет расстраивать меня, если это не заслуживает внимания. Она обо мне заботится. Раз она сказала мне, значит, рассказ Зилке показался ей правдоподобным. Тебе не кажется, что похождений с фрау Гретой Браун достаточно, и племянница Шахта — это уже слишком. Джилл сказала, что Шахт был в ярости. В его доме, с его ближайшей родственницей, чуть не в его собственной спальне! Он назвал это эсэсовской наглостью, которая переходит все рамки приличий. И пообещал, что при известных обстоятельствах заставит тебя на ней жениться. Дойдет до рейхсфюрера или, если будет нужно, до самого фюрера. Насколько я знаю Шахта, слова у него не расходятся с делом. Это серьезно.

— Я не боюсь, до кого бы он ни дошёл, — Отто презрительно пожал плечами. — Мне это все равно. У меня хватит собственных сил, чтобы справиться. Но странно, что ты пеняешь мне за мелкую интрижку, когда сама только что приехала из Гедесберга.

— Я не устраиваю сексуальных представлений на глазах у половины столицы.

— Ты даже не пытаешься отрицать свою связь с Шелленбергом!

Резко наклонившись вперед, гость схватил Маренн за руку и притянул к себе; бокал с вином, стоявший рядом с хозяйкой дома, опрокинулся; вино растеклось по скатерти.

— Пусти. Мне больно, — Маренн выдернула руку, снова села на стул, а Отто вышел из-за стола, прошагал к камину, оперся на полку и начал смотреть на огонь. Затем взял сигарету из пачки, всё так же лежавшей на стеклянном столике, и, чиркнув зажигалкой, закурил.

Маренн молча смотрела перед собой на бордовое пятно. Опять как всегда. Ей уже было невыносимо спрашивать, а ему также невыносимо отвечать. И зачем только начался этот разговор? Маренн и так понимала, что с племянницей Шахта, которую она сама никогда не встречала, а Отто встретил в первый раз, и, скорее всего, в последний, у него нет ничего серьезного. Зачем лишний раз натягивать струну, которая и так вот-вот порвется? Известно же, что на все упреки Маренн у него есть ответ, и спорить с ним бессмысленно. Все зашло слишком далеко. Стало слишком сложно. Не нужно было и начинать.

— Я иду спать, уже поздно, — хозяйка дома встала из-за стола.

— А кто же съест говядину? — усмехнулся Отто, по-прежнему глядя на огонь. — Агнесс зря старалась?

— Не знаю, наверное, съест Айстофель. Или Джилл с Ральфом, когда приедут. Разогреют.

— Они всегда голодные, — съязвил Скорцени. — Особенно твоя дочка. Но на всякий случай я бы позвонил Науйоксу. Похоже, его помощь может понадобиться. Пусть заедет утром, чтобы Ирме не пришлось трудиться над завтраком.

— Позвони, — согласилась Маренн. — Кто действительно никогда не расстроит Агнесс, так это Науйокс. У него аппетит зверский.

— Голодное детство. Нам его не понять.

— Конечно.

В зале Берлинерхалле только что закончилось первое отделение концерта, на котором исполняли отрывки из вагнеровского «Лоэнгрина», переложенного для оркестра, но Маренн не было среди публики, хлынувшей в фойе и оживлённо обсуждавшей выступление Караяна. Заблаговременно покинув зал, Маренн уже находилась в номере люкс небольшого отеля «Кронпринц», расположенного как раз напротив сверкающего вечерними огнями Берлинерхалле. Пройдясь по номеру, она остановилась у портрета австрийской императрицы Зизи.

На этом портрете, занимавшем всю стену напротив окна, художник изобразил Зизи во весь рост. Казалось, императрица, стоявшая в парке Шенбруннского дворца, только сейчас заметила зрителя и повернулась к нему вполоборота. Длинные распущенные волосы выглядели так, как будто их шевелит лёгкий ветерок, но полностью перенестись воображением в парк у Маренн не получалось. На картине был ранний вечер, а сейчас была почти ночь, и в номере царил полумрак, так что отблески огней, освещавших Берлинерхалле, скользили по каштановым кудрям Зизи, украшенным бриллиантовыми звёздами, по белому платью, по красивым обнаженным плечам и по белому вееру, который императрица держала в руках.

— Это копия портрета, написанного Францем Винтерхальтером по заказу императора Франца Иосифа, — произнёс граф фон Эстерхази из-за плеча Маренн. Та не услышала, как он подошёл, потому что Эстерхази ступал по мягкому ворсистому ковру, заглушавшему звук шагов. — Оригинал находится в Хофбурге, в Вене, а раньше украшал рабочий кабинет императора.

— Я знаю, — кивнула Маренн. — Хотя в Хофбурге при императоре я была только один раз, когда меня совсем маленькой девочкой привозили с ним знакомиться. Но когда уже стала взрослой, после падения Габсбургов и моего возвращения из Америки, когда я работала с Фрейдом, я частенько посещала Хофбург и Шенбрунн. Мне нравилось смотреть на изображения моей прабабушки, на обстановку, в которой она жила, и прикасаться к вещам, которыми она пользовалась.

— Многие в Вене уверены, что в вашем лице Зизи вернулась к нам, ваше высочество, — мягко заметил граф. — Ведь она покинула грешный мир до срока, насильственно. Её жестоко убили заточкой. Душа её не успокоилась, потому что не выполнила до конца своего предназначения. А вы удивительным образом похожи на прабабушку внешне.

— Да, как ни странно я пошла в баварскую породу. И ничего не взяла ни от французов де Монморанси, ни тем более от своих бельгийских родственников по линии принцессы Стефании. Это кстати, слава богу, — Маренн улыбнулась. — Мне даже повезло, наверное. У моей бабушки, если верить хотя бы её собственным мемуарам, был очень скверный нрав. Вот характер у меня скорее в французов, полегче, чем у баварцев Виттельсбахов.

Собеседники немного помолчали, а затем Эстерхази, увидев, что его гостья с интересом оглядывает обстановку номера, признался:

— Я постоянно держу этот номер для себя и всегда останавливаюсь здесь, когда приезжаю в Берлин. По моему желанию хозяин все сделал здесь так, чтобы интерьер напоминал мне об Австрии, той Австрии, которую я люблю. Не нынешней.

— Это чувствуется, — согласилась Маренн. — Как будто ненароком оказываешься в Вене. Мне сказали, вы имеете отношение к Морису Эстерхази, который был министром при моем прадеде.

— Да, я его правнук по прямой линии, ваше высочество, — поклонился граф. — Я счастлив, что мне выпала возможность увидеться с вами. Вальтер сказал мне, что здесь я могу говорить прямо, без обиняков, — Эстерхази отошел к окну и взглянул на улицу.