Период наиболее интенсивного роста самосознания народа сопровождался обострением идеологической борьбы, он не был легким для поэзии, для литературы. Тем значительнее представляется общий итог поэтического развития 50-60-х годов, когда поэзия действительно явилась активной силой, формирующей гражданское самосознание и человеческую нравственность.

Позитивный опыт поэзии этих лет углублял понятие народности искусства, и, стало быть, более определенными, ярко выраженными становились особенности национальных форм, ибо национальное, самобытное всегда идет от народного корня.

Поэтическое развитие 50-х годов лишний раз говорит о единстве многонациональной советской литературы, ибо оно захватило буквально все национальные поэзии и было почти единовременным, однородным по идейным и нравственным истокам и побуждениям, но, разумеется, с бесконечным множеством национальных и индивидуальных оттенков.

Можно перечислить многие имена молодых поэтов 50-х годов — русских, украинских, белорусских, грузинских, латышских, узбекских, поэтов всех братских народов СССР. Список получится весьма внушительный, так как имена эти теперь хорошо известны. Но нам важна не статистика, не количество, а процесс, поэтому ограничимся немногими именами и конкретными явлениями, чтобы только указать на общность и характерность поэтического развития, общность нравственных позиций, гражданскую активность, пусть иногда еще не воплощенную в конкретной цели, но по-юношески чистую и светлую, как у Рамиса Рыскулова:

В стихотворении Тамаза Чиладзе, переведенном с грузинского Е. Евтушенко, лирический герой оказывается средоточием жизни («Во мне все стоны и песни земли, все радостное и грустное»). Как оно близко русской молодой поэзии, и, в частности, некоторым стихам Е. Евтушенко!

В структуре стиха Т. Чиладзе совмещаются традиции древней грузинской фресковой живописи и изысканнейшие метафоры самого современно го происхождения («Хмурят лбы циферблаты… Всюду кошек зрачки возникают из ночи пугающе странно, и на крышах, как кошки, тумана клочки, а на улицах кошки — клочками тумана»). При этом он остается верен традиционной для грузинской поэзии романтической возвышенности: помня о земных заботах, неся в своей душе «все стоны и песни земли», поэт не забывает о родстве с солнцем («…быть выше звезд хотим, наверно, для того, чтоб заглянуть, куда заходит солнце…»).

Гораздо более земной и менее возвышенный, порою даже как будто несколько суховатый, но чрезвычайно целеустремленный О. Вациетис человеческую нравственность проецирует на будущее: «Как нашу стойкость и малодушье в восьмидесятом оценят году?» Непричастность к солдатской славе отцов его еще по-юношески огорчает, но поэт уже понимает: «Наш возраст таков, что кирпичи своих мыслей и пота класть начинаем в стену годов». Столь же категоричен и взвешен вывод: «Мы не должны, мы себе не позволим класть в фундамент хрупкий кирпич».

Не правда ли, эта взвешенность, неторопливая обстоятельность близки характеру латышей? Впрочем, лирический герой О. Вациетиса отнюдь не однозначен, он предстает перед нами в разных состояниях, он хочет высечь искру из слов и возжечь пламя: «Я хочу, чтоб отныне горячими стали строки, чтоб слово — било! Чтоб, как в кузнице, искры не гасли!» Тут уже звучат отголоски бунтующих строк А. Чака или, может быть, В. Маяковского, воспринятого через А. Чака (хотя такого рода параллели всегда условны, тем более — в переводе на иной язык).

Безвременно ушедший из жизни бурят Д. Улзытуев «по строчечной сути» и по строю души — лирик, но и он отважно включился в полемику по поводу формулы человека-«винтика»: «Люди — не гвозди. Не доски. Не шурупы п не машины». Он еще не находит метафорического уподобления, чтобы противопоставить его «винтику», чтобы опровергнуть эту бесчеловечную формулу, а может быть, и не ищет его: «Просто — люди. Они — несравнимы». Но поиски характера, утверждение личности идет в том же направлении, что и у Т. Чиладзе, и О. Вациетиса, и И. Драча, и В. Коротича, и В. Цыбина, и Р. Рыскулова, и Г. Виеру, и А. Вознесенского… Только в иной манере, без сильного акцента на личном местоимении «я», что было характерно для многих поэтов его поколения.

Даже по этим единичным и, возможно, не самым характерным примерам видно, как высоко подняла поэзия критерий личности, выделив, как главное, моральную ответственность каждого человека за все происходящее в мире. Ее лирический герой готов на аскетическое самоотречение ради общего блага:

В борьбе за новые нравственные критерии поэзия искала новую выразительность. Так бывало всегда: идейно-тематическое обогащение сопровождалось активными поисками новых поэтических форм. Поиски шли в разных направлениях. А. Вознесенский радикально менял выразительность стиха, создавая урбанистический и технический колорит эпохи, расширяя интеллектуальную сферу ассоциаций, уплотняя стих за счет сближения далеких понятий. И. Драч с необычайной смелостью соединял современную образность с корневыми, по своим истокам национальными поэтическими традициями, в них, в их преобразовании и переосмыслении ища резервы обогащения языка поэзии. Поэтика И. Драча, соединяющая в себе столь разнородные элементы, несмотря на ее сложную по ассоциативным пересечениям структуру, имеет отчетливо выраженную национальную окрашенность.

Широкое распространение получил раскованный, богатый ритмическими и интонационными оттенками стих. Ритмическая свобода, с одной стороны, способствовала более полному, не скованному заданной схемой самовыражению поэта, а с другой — нередко напоминала езду со спущенными вожжами. Так или иначе, ослабление внимания к ритмической дисциплине стиха и классической гармонии породило и некую расхлябанность, эстетическую неразборчивость. Реакция на это разбалтывание стиха не замедлила последовать: примерно в середине 60-х годов в поэзии отчетливо выявилась тенденция возврата к классике, к гармонии, к дисциплине формы, к испытанным средствам поэтической выразительности.

Потери неизбежны почти в любых нововведениях и экспериментах. Неудачи, промахи, побочные явления не должны, однако, скрывать от нас тех моментов, которые обогатили выразительность стиха. Лирическая свобода и раскованность, разнообразные возможности рифмовки, интонирования стиха, уплотнение метафорического ряда, синтетический образ современного звучания — все эти особенности закрепились в творчестве многих выдающихся поэтов.

Поэтическое развитие 50-х годов было теснейшим образом связано с развитием общественной жизни, ее активизацией. Поэзия, как наиболее мобильный, эмоционально отзывчивый род литературы, заняла видное место в духовной жизни народа. И на первом этапе тон задавали молодые. В творческое соревнование с ними вступили и поэты старшего поколения. Яркая, щедрая солнцем и красками «вторая весна» таких поэтов, как Н. Асеев и

В. Луговской, А. Прокофьев и М. Светлов, М. Рыльский и В. Сосюра, П. Бровка и С. Рустам, Я. Судрабкалн и Й. Семпер, С. Чиковани и Г. Леонидзе, Г. Гулям и А. Токомбаев, обогатила советскую поэзию произведениями большого искусства.

Новые поэтические строки рождались из сплава опыта, мудрости, с одной стороны, и душевной молодости — с другой. «Зачем же подсчитывать годы сегодня? Мне кажется, прожита добрая сотня!» — писал Петрусь Бровка, давая тем самым понять, что дело не в числе прожитых лет, а в содержании жизни.

Ощущение весны и весеннего обновления переживают в эти годы многие поэты, оно несет с собой свежие силы, жажду перемен, жажду деятельности. «Но что-то есть во мне весеннее, все ожиданием томит, и лед внушает опасения — в себе он таянье таит» (К. Каладзе). «Что мне всех семи столетий холод? С новою весной я снова молод…» (М. Турсун-заде).