- Откуда я знала? Она попросила почистить, я и почис-тила. Мне никто не сказал, как надо.

Эту почти трагическую историю в семье помнили до конца жизни. Подарки дядя Павла - черное бархатное пла-тье, расшитое бисером, и черные замшевые туфли на высо-ких каблуках - мать берегла как зеницу ока.

В первый раз, когда она примерила платье и надела туфли, дядя Павел сказал, что она у нас как настоящая ар-тистка. А отец, когда она надевала это платье и туфли, са-модовольно улыбался и глаз с нее не сводил.

Мать и платье, и туфли надевала редко, просто некуда было, но туфли время от времени вытаскивала, чистила от пыли одежной щеткой, вытирала тряпочкой, в которую она их заворачивала, любовалась и снова прятала в ящик комода.

Как-то в очередной раз она достала туфли, развернула и стала любоваться. Но тут ее позвала тетя Нина. Мать ос-тавила туфли и пошла, наказав Ольке почистить туфли. Ольга, недолго думая, достала гуталин, взяла щетку и стала мазать замшу. Замша никак не мазалась, и Ольга, наивная душа, пошла докладывать матери, что туфли не чистятся. Мать сначала не поняла, потом не могла поверить, а когда увидела изуродованную туфлю с втертым гуталином, с ней случилась истерика. Ольга стояла ни жива, ни мертва. По-сле истерики последовал яростный взрыв. Мать схватила туфлю за каблук и бросилась на Ольгу. Раза два Ольге по-пало подметкой по голове, а на третий раз Олька нырнула под кровать. Мать пыталась достать ее, но не могла и только шарила туфлей под кроватью и, всхлипывая, причитала:

- А ну, вылезай, подлюка! Убью!

Олька вжалась в стенку и затихла. Мать еще побегала по комнате и постепенно остыла, села на кровать и заревела са-ма. Олька просидела под кроватью до вечера. Все поставил на свои места отец. Когда он узнал, что мать била Ольку туфлей, сам пришел я ярость, но ярость его была тихой, может быть, этим и страшной. Он вытащил перепуганную Ольку из-под кровати, прижал ее к себе, погладил по голове, на что Олька разрыдалась, и сказал, едва сдерживая себя:

- Бить ребенка? Сироту?.. За паршивые туфли! ...

- Запомни, - процедил он сквозь зубы. - Это в послед-ний раз.

Мать не оправдывалась. Она уже отошла от своего праведного гнева и теперь чувствовала раскаяние...

- Ладно, Оль, плюнь! Смотри, какая хорошая погода!

- Вовка! - донеслось с улицы, - Вов, выходи. И я уже собрался шмыгнуть в коридор.

- Куда? - остановила меня мать. Еще не нагулялся? Целыми днями на улице. Сходи-ка за керосином.

Я нехотя вернулся:

- Пусть Олька сходит.

- Олька сейчас полы мыть будет. А потом мы белье на речку полоскать пойдем. Вот деньги на два литра. Сдачу принесешь.

Я с кислой физиономией взял жестяной жбан. Прово-лочная ручка резала руку, и мы, когда ходили за кероси-ном, обматывали ее газетой, свернутой в несколько слоев.

- На речку не идешь что-ли? - бросил взгляд на керо-синовый жбан Каплунский.

- Не видишь, его мамка за керосином послала! - не мог удержаться ехидный Пахом.

- Как будто тебя не посылают! - шикнул на него Мон-гол и сказал:

- Приходи, Вовец, мы на своем месте будем.

Я побежал в керосиновую лавку, которая находилась в трех кварталах от нашего дома, в крошечном полуподваль-ном помещении, где кроме керосина продавались мыло, фитили, стекла для керосиновых ламп, примусы, керогазы и керосинки, а также толстые стеариновые свечи, гвозди, различный инструмент, веники, гуталин и даже хомуты, и много другого товара. За керосином сбегать было недолго, но я терпеть не мог стоять в очередях. Конечно, это была не хлебная очередь, но все равно очередь.

В очереди шел обычный разговор о том, что, где сего-дня давали, что-где почем, и сплетничали о соседях.

- Симку-то дурочку знаете? - сказала тетка из углового дома с нашей улицы.

Симку знали, и все помнили, как ее хотели определить в школу для умственно отсталых. Привели к учителям, ста-ли задавать разные вопросы, а она как в рот воды набрала. Молчала, молчала, потом как обложит учителей матом, да таким, что они уши позатыкали. Вот и вся ее учеба, которая закончилась, так и не начавшись.

Кто-то засмеялся, кто-то сочувственно покачал голо-вой. И все согласились с набожной старушкой, которая пeрекрестилась и сказала:

- И смех и грех. Не дай Бог! Прости нас, Господи!

Отец Симки, маленький еврей Исаак, считался хоро-шим портным и кормил один всю семью. Он каждое утро с точностью часов шел через всю улицу на работу в ателье и также точно возвращался домой вечером. Ходил он важно, насколько ему позволяла его незначительная комплекция. А после работы он опять работал допоздна, выполняя част-ные заказы на дому. Его жена, дородная и белая лицом Фи-ра, сидела дома. Считалось, что она воспитывает детей. Кроме Симы у них была еще Галя, девушка на выданье, очень симпатичная, смуглая, с черной шапкой густых во-лос, миниатюрная как отец. Еще одна дочь, Женя, вышла замуж за русского, такого же коротышку, как ее отец Исаак, составив похожую на родителей пару.

Сима пошла в мать. Несмотря на свои неполные три-надцать лет, она уже была вполне сформировавшейся де-вицей. Симу, дурочку от рождения, не запирали, и она при-видением бродила по улице, заходя в квартиры и часто на-смерть пугая хозяек.

Стали говорить ее матери, Фире, чтобы следила за ду-рочкой, и некоторое время Симу держали дома. Но попро-буй, удержи живого человека взаперти. И Сима продолжала гулять по улице. Особенно-то никто и не возражал. Хуже стало, когда Сима почувствовала свою плоть. У нее появи-лась привычка задирать подол перед мужчинами. Свои му-жики знали ее и стыдили, нехорошо, мол, Сима, так нельзя. Чужие сразу понимали, что девушка не совсем в своем уме, и быстро проходили дальше, а ребятам это было на потеху. Иногда они приходили с другой улицы специально на это представление, и, улучив момент, просили: "Сима, пока-жи". А потом с хохотом разбегались. Мать Симу секла, но это помогало мало.

В нашем городе, как и в любом другом, были свои су-масшедшие. Одни вели себя тихо и были почти незаметны, другие чудили.

Был такой Витька Лавровский, маленький и толстый мужичонка, он всегда хотел есть, и есть мог сколько угодно. Как-то раз он выскочил под колеса милицейского мотоцик-ла. Мотоцикл чуть не сбил Витьку и едва не перевернулся.

- Слушай, - обратился Витька к подбежавшему мили-ционеру, как ни в чем не бывало, - езжай в столовую возле автоколонны. Там сегодня макаронов наварили во-о, - и провел рукой по грязной, небритой шее. - Меня накормили от пуза и тебе дадут, только побыстрей, а то сожрут все без тебя, - посоветовал он ошалевшему старшине.

Милиционер в сердцах плюнул и дал Витьке по шее, чем того смертельно обидел.

Был еще сумасшедший, Саша. Тот любил переодевать-ся. Он мог, например, надев где-то раздобытую милицей-скую фуражку, завернуть в далекий объезд телегу с просто-ватым деревенским мужиком.

- Да мне ж вот сюда, тут три шага, - молил мужик. Но Сашка-милиционер оставался непреклонным;

- Сказано, проезд закрыт. Давай заворачивай. И Му-жик заворачивал и ехал черте куда.

А когда Сашка надевал тельняшку, то ходил вразва-лочку, широко расставляя ноги, будто под ним качает палу-бу. И тогда он говорил: "Полундра", "братки", "свистать всех наверх". Пацаны дразнили его. На это Сашка повора-чивался, делал блатной полуприсед с разводом рук и гово-рил: "Ша, салаги", и орал: "Полундра, наших бьют".

Был еще один тихий помешанный, на вид совершенно нормальный человек, чисто одетый и неприметный среди людей. Каждый день он приходил на Главпочтамт, брал те-леграфные бланки или просто любые клочки бумаги, за-полнял их крючками и закорючками, а потом четко выво-дил адрес: Москва, Кремль. Кто знает, что творилось в его душе! Но, видно, его съедала какая-то обида, и он жаловал-ся высшей власти.

Тихо помешанные жили бок о бок с нами. Они никому не мешали и даже скрашивали трудную послевоенную жизнь. А буйных отправляли в психушку, расположенную возле деревни Кишкинка. Название стало нарицательным: отправить в Кишкинку, значило - отправить в психушку.