От рядов, огибая здание театра, тараканьими усами расходились две большие улицы. От театра осталась одна коробка с пустыми глазницами окон. Но это был театр, су-ществовал он уже 135 лет и начинался с труппы крепостных графа Каменского.

На площади играл духовой оркестр, заглушая черные колокольчики громкоговорителей, через которые в паузы врывались бравурные звуки маршей. Люди танцевали. Что-бы лучше видеть, мы, цепляясь за покореженные металли-ческие рельсы опор и выступы в кирпичных стенах, влезли на второй этаж развалин и высунулись в оконные проемы дома напротив театра.

Море голов волновалось, затопляя площадь. Куда-то делись "хорики".

- Нашли что-нибудь поинтереснее и тихо смылись, - решил Монгол и скомандовал: - Айда в горсад!

Просачиваясь сквозь толпу, перекликаясь, чтоб не по-теряться, мы вышли к деревянному мосту через Орлик и побежали к горсаду.

В горсаду кроме качелей, каруселей, танцплощадки, да открытой эстрады, на которой под баян пела толстая тетка, ничего не было, но народ шел сюда со всего города и здесь гулял до ночи, пока закрывалась танцплощадка.

Мы вышли на центральную аллею и наткнулись на моего дядьку, блатного Леху. Лexa был навеселе. Из-под кепочки-московки с козырьком в полтора пальца рябино-вой гроздью горел рыжий чуб в мелких завитках. Чуб Лехе накрутила тетя Люся, мать Сени Письмана. Леха был ее первым и последним бесплатным клиентом. На нем тетя Люся пробовала "состав". Никто из соседей не соглашался сесть под примус с паровым бачком, а Леха сел. Проба ока-залась удачной, и тетя Нина, наша соседка, которую тетя Люся не смогла уговорить на бесплатную пробу, потом все сокрушалась, что не согласилась на завивку. В зубах Лехи дергалась дорогая папироса "Дюшес" с коротко откусан-ным мундштуком. Папироса перелетала из одного уголка рта в другой, а то повисала, приклеенная к нижней губе, и тогда во рту Лехи солнечно блестела начищенная золотая коронка. Брюки темно-коричневого костюма, заправлен-ные в хромовые сапоги, свисали над низко опущенной гар-мошкой голенищ. Руки Леха держал в карманах пиджака, натягивая пиджак так, что тощий зад его выпирал фут-больным мячиком, и Леxa катал его из стороны в сторону, когда семенил своей мелкой блатной походочкой. Мы было шмыгнули в кусты, но он нас остановил:

- Куда, шкеты? Ну-ка, хромайте сюда!

Мы неохотно подошли,

- Монгол, куда ведешь шкетов? - спросил он Мишку.

- Дак ить, день-то. Победа, гуляем. А что, нельзя? - за-бубнил Мишка.

- Чтобы гулять, марки нужны. У вас марки есть? - стро-го спросил Леха.

- Нету, - ответил за всех Витька Михеев.

- Ладно, фраера, пошли за мной, - решил Леха. - Знайте Леху. Когда Леха добрый, он угощает. А сегодня я добрый.

Лехa остановился у пивного ларька, вытащил из карма-на пиджака несколько тридцаток и одну протянул Мишке.

- Ну-ка, Монгол, сообрази пивка на всех. Мишка взял деньги и побрел в хвост очереди.

- Ты что, кишкинка, - вернул его Леха. - Ну-ка, давай сюда.

Он взял Мишку за плечи и, работая как тараном, стал проталкивать без очереди к раздаче. На Лёху обрушился шквал негодующих голосов, но он, кривляясь и балагуря, лез вперед.

- Что, папаша, не видишь, беременная женщина пить хочет. Граждане, пропустите женщину с ребенком... Да дай пройти больному, а то щас с ним припадок будет... А ты, фраер, тихо, жить надоело?

Минут через десять Лexa с Мишкой вылезли из очере-ди с пивом, которое держали в двух руках. Лёха показал на беседку над обрывистым берегом. В беседке оказалось пол-но народу, и мы стали спускаться ниже к покореженному "Тигру".

Этот "Тигр" мы облазим вдоль и поперек и отвинтили все, что можно было отвинтить и унесли все, что можно было унести, а что не успели мы, унесли "монастырские". В прошлом году "монастырскому" пацану Кольке Серому люком перебило кисть. Зрелище было не для нервных, кровь лилась ручьем из рассеченной раны. Колька весь пе-ремазался кровью. Штаны и синяя рубаха покрылись чер-ными мокрыми подтеками. Ребята разодрали Колькину ру-баху на полосы и замотали руку. Тряпка тут же набухла и превратилась в темное месиво, похожее на лежалое мясо.

- Вовец, - позвал Самуил, - помоги.

Я оттолкнул ребят и перетянул руку в предплечьи. Я мог это делать. Но я мог и другое. Я снял окровавленные тряпки и наложил руки на рану, не касаясь ее. Я сосредото-чился на своих руках, и когда почувствовал, что кисти рук наливаются теплом, а кончики пальцев начинает покалы-вать как от комнатной воды, в которую опускаешь окоче-невшие на морозе руки, стал водить руками над раной, им-пульсами посылая живительную силу, которая жила во мне.

Кровь стала свертываться и скоро только чуть сочилась из раны. Остатками рубахи мы перевязали Колькину руку и отвели в больницу.

Я не знаю, откуда это у меня. Мать говорит, что это появилось после того, как меня маленького зашибла ло-шадь, и я лежал без сознания и был при смерти. Я этого не помню. Мне кажется, я всегда обладал способностью снять чужую боль, заживить рану, погрузить человека в сон.

А еще я умел отключать свое сознание и тогда видел странные вещи, которые происходили где-то не в моем ми-ре. Вдруг появлялись и начинали мелькать замысловатые рисунки и знаки, которые я воспринимал, но не мог понять и объяснить. Я видел диковинное. И сны я видел яркие и тоже очень странные. Бабушка Василина, когда мы ездили к ней в деревню, говорила, что сны мои вещие, только не всем их дано разгадать. Отец на это хмурился, но бабушку не разубеждал.

Мы держали в руках по кружке пива. Я пива раньше не пил и даже не пробовал, но знал, что оно горькое и уже ощущал во рту вкус этой горечи. Для меня было очень важ-но составить верное вкусовое представление, прежде чем я попробую что-то мне незнакомое, и если это представление не совпадало с его настоящим вкусом, я не мог это есть. Так было со мной, когда я впервые попробовал коржик. Коржик в моем представлении должен был иметь вкус чего-то очень пряного, гвоздичного и поперченного, то есть должен про-бирать до слез, как хорошая горчица или хрен. И когда я увидел, что это просто выпеченное тесто со вкусом сдобного печенья, я не смог проглотить ни кусочка, мой организм протестовал, и в нем не нашлось механизма, способного примирить это ожидаемое и действительное. То же про-изошло с пастилой. Я ожидал что-то вроде повидла с чуть кисловатым вкусом, а это оказались белые приторно слад-кие брусочки, которые нужно жевать, и они ватой заполня-ли рот. С тех пор я никогда не ел пастилу.

Леха достал из кармана початую бутылку белоголовки, вынул зубами газетную пробку, хлебнул из горла, весь пе-редернулся, заведя глаза так, что сверкнули белки, нюхнул рукав и, протянув Мишке Монголу бутылку, отхлебнул из кружки пиво. Монгол взял бутылку, смело сделал глоток, тут же поперхнулся, и его вырвало.

- Ты что, падла, добро переводишь? - Лexa вырвал из Мишкиных рук бутылку и отвесил ему шелобан. - Ну-ка, Мотя, - повернулся он к Витьке Михееву. - Покажи, как на-до пить.

Витька осилил два глотка и изо всех сил держался, чтобы не показать отвращения, но рот его невольно переко-сился, а глаза покраснели и налились слезами. Младший брат Витьки, Володька, испуганно смотрел на Витьку. Вме-сте братьев звали Михеями, а по отдельности Витька Мотя и Володька Мотя, потому что мать их звали Мотей, и жен-щины на улице говорили о них: "Мотины дети".

Я цедил горькое пиво сквозь зубы. На душе у меня бы-ло неспокойно, и дрожали руки, оттого что я участвую в чем-то постыдном. Пиво не уменьшалось, я косил глазами по сторонам и ждал удобного случая, чтобы выплеснуть желтую жижу в кусты.

Ванька Пахом глотнул из бутылки и, не поморщив-шись, набрав в легкие воздух, залпом выпил кружку пива.

- Во, кореш дает, - с восторгом хлопнул себя по ляжкам Лexa, возводя Пахома в герои. - Молоток. На-ка, закури.

Пахом затянулся, закашлялся, но папиросу не бросил.