Стояло бабье лето. Днем солнце еще грело, и было тепло, но по вечерам уже чувствовалось холодное дыхание поздней осени. Землю устилали желтые и багровые листья. Утром дворники сметали листья в кучи на газоны, но они за день снова засыпали асфальтовые дорожки и приятно шуршали под ногами. Мила неторопливо шла по парку, а с деревьев нет-нет, да и сорвется то один, то другой листо-чек и, кружась, мягко упадет под ноги. Миле нравились кленовые листья, и раньше она любила собирать их в букет и приносить домой. Дома она ставила их в стакан с водой или молочную бутылку, и они долго радовали глаз.

Сразу за парком начинался скверик. По одну его сто-рону размещались в ряд стенды на массивных бетонных подставках. Несколько лет назад за стеклом висели порт-реты передовиков производства, теперь просто виды горо-да. Стекла расколотили воинствующие подростки, и ветер рвал и трепал остатки фотобумаги с городскими достопри-мечательностями. По другую сторону стояли скамейки, на спинках которых сидели молодые люди, поставив ноги на сидения. Почему-то им нравилось сидеть именно так. Мо-жет быть, это был своеобразный протест, может быть, так сидеть действительно удобно, только старикам и старуш-кам, чтобы сесть на скамейку, приходилось теперь стелить газетку или целлофановый пакетик. Они быстро привыкли к этому и не роптали.

Мила вышла на площадь Ленина, на которой находи-лось здание областной администрации и театр имени Тур-генева. Ленин стоял на высоком пьедестале спиной к ад-министрации и, держась одной рукой за лацкан пиджака, будто собирался станцевать еврейский танец 'Семь со-рок', другой указывал вдаль, наверно, призывая идти туда, потому что именно там и было наше светлое будущее.

Площадь регулярно чистили, мыли и поливали, но по Ленинской улице, примыкающей к площади, ветер носил бумажки, пыль собиралась у бордюров и растекалась гря-зью после дождя. Окурки и плевки попадались под ноги, и чтобы не наступить на них, приходилось все время смот-реть не перед собой, а под ноги. Мила давно заметила, что везде так устроено, что человек должен сгибаться в три по-гибели, как бы кланяться: и в железнодорожных кассах, и на почте, и в сберкассах, и в часовых мастерских окошечки так расположены, что ты всегда находишься в позе проси-теля. Потому, наверно, тебе и хамят кассирши и прочие чиновники, что ты для них вечный проситель. Мила улыб-нулась этому своему открытию. А еще она подумала, что когда человек обживается на новом месте, он начинает с того, что наводит чистоту и порядок. Жаль, что эта мысль не пришла в голову нашему мэру. Грязная лестничная площадка, грязный двор, грязная улица - отсюда и пофи-гизм. У хорошего столяра или слесаря рабочее место все-гда в порядке, поэтому у него и дело спорится; у нерадиво-го - кавардак, потому он брак и гонит.

В гастрономе на Ленинской Мила прошлась по вит-ринам и ужаснулась. Цены опять подскочили.

Она купила полбатона белого хлеба, килограмм вер-мишели, пакет молока, вместо масла пачку маргарина и десяток яиц. Чуть подумав, она взяла полкило сосисок и триста граммов дешевых шоколадных конфет 'Ласточка'. Ее капитал уменьшился почти на треть. 'А с чем Катьке макароны есть?' - вздохнула Мила и отдала еще три тыся-чи за двести граммов с небольшим сливочного масла. По-том она вспомнила, что дома нет сахара и подсолнечного масла. Полкило сахара и бутылка подсолнечного масла об-легчили ее кошелек еще на пять тысяч. И от ста тысяч, ко-торые дали родители, осталось чуть больше половины.

Мила угрюмо плелась по Ленинской и предавалась своим невеселым мыслям. Недавно Алексей Николаевич, папин друг, профессор, сказал, когда они по обыкновению спорили, что 'Россия бьется в эпилептическом припадке'. А вчера в газете, Мила прочитала, академик Богомолов приводит сумму прожиточного минимума, которая равня-ется четыремстам тысячам рублей, и комментирует: 'но на нее нельзя прожить'. В это время Москва широко празд-новала 850-летие. 'Пир во время чумы' - выразился Алек-сей Николаевич. Мила грустно усмехнулась. Она поискала глазами, куда бросить бумажку от съеденной конфеты, но урны не нашла, и сунула бумажку в карман плаща. Она никак не могла приучить себя бросать сор куда придется, как делают многие, и вечно таскала фантики и использо-ванные автобусные билеты в сумке или в карманах, забы-вая потом выбросить дома.

Дома Мила разложила продукты: что в холодильник, что в стол, включила газовую колонку и стала набирать го-рячую воду в ванну. Вода набралась быстро. Мила завела будильник, разделась и залезла в ванну. Горячая вода при-ятно обожгла тело и сразу обозначилась усталость. Мила блаженно вытянулась в ванне, и нега разлилась по всему телу. 'Все не так плохо, - подумала Мила. - У меня есть своя квартира, где я сама себе хозяйка, у меня есть дочь, которую я люблю, и есть родители, которые меня любят'.

Квартира раньше принадлежала бабушке и папиному отчиму Валериану Григорьевичу. Дом построили вскоре после войны для обкомовских чиновников, и деду, как главному агроному области по садоводству, дали одно-комнатную квартиру. Дед умер, а бабушка, когда Мила выскочила замуж, перешла к ее родителям в трехкомнат-ную квартиру, оставив свою внучке. Такие квартиры назы-вают сталинками: большая комната, большая кухня, высо-кие, выше трех метров, потолки, а ванная свободная, так что стиральная машинка не видна.

С Андреем у них не сложилось, но он после развода ничего из квартиры не взял, хотя, благодаря ему, квартира полностью 'упакована'. Один кухонный гарнитур с под-светкой чего стоит. Его делал Андрей сам под размер кух-ни. А модель взял из зарубежного журнала 'Home & Gardens'. Руки у Андрея росли откуда надо, и голова у трезвого варила. Но все вдруг кончилось, банально и про-заически. Как на дрожжах стали подниматься фирмы-конкуренты, более мощные, с более солидным капиталом и размахом. Число клиентов быстро сокращалось, и уже не было такого заработка, как в первые два-три года. Андрей ходил злой, стал чаще прикладываться к рюмке, к работе охладел, бросив дела на своего заместителя. И даже когда появлялся хороший заказ, Андрей позволял себе выпить, а к вечеру он напивался до положения риз. И выяснилось вдруг, что характер у него деспотичный и жесткий. Мила скоро узнала оборотную сторону семейной жизни. Насту-пил день, когда муж в первый раз ударил ее. Она рыдала полночи, пока он спал в одежде и туфлях на диване. Роди-телям она ничего не сказала. Утром Андрей ушел, когда Мила спала, и она слышала только, как захлопнулась дверь. Вечером Андрей пришел почти трезвый, просил прощения, стоял на коленях, и она его простила. Ради ре-бенка, которому было три года. А на следующий день он опять пришел пьяный. Мила опрометчиво выразила недо-вольство, и Андрей взял ее за отвороты халата и стал бить головой о дверь. Ребенок все видел, орал как резаный, ни-чего не понимая и не веря глазам своим: папа бьет маму. Под Катей расплылась лужица, и она беспомощно стояла на этой лужице, а в глазах застыл ужас...

Это был конец. Милу потрясло случившееся. С ней никто и никогда так не обращался. Но даже и не в ней, в конце концов, дело, но ребенок. Как можно было бить мать при ребенке!.. А еще Милу поразил его взгляд. Она почув-ствовала настоящий страх, когда встретилась с ним глаза-ми. В его взгляде была такая пронзительная ярость, что она поверила: он может убить.

Многие не понимали ее. Бывшая свекровь винила в разводе ее. Но они всего не знали. Родителям и то Мила не все говорила, а тем более не все подруги знали, что у Анд-рея был кто-то на стороне, и он заваливался, бывало, до-мой далеко за полночь. Конечно, со стороны Андрей па-рень видный, обходительный, даже галантный: и женщину вперед пропустит и место уступит. И не жадный. Но Мила знала, что внутри него сидит еще и зверь, который служит чем-то вроде противовеса хорошему в нем, и выпрыгивает, когда добро начинает перевешивать.