- О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы - Твои и хотим быть Твоими... Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими... Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя... - Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.

  Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:

  - Разве Ему нужны твои молитвы?

  Со времени их почти четырехмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:

  - Он - бессмертие. Молитва - соединение с Ним. Это нужно мне.

  Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:

  - А где ты научился писать стихи?

  Ригель робко пожал плечами и сказал, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната - темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе - всё носило на себе отпечаток личности хозяина.

  Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: 'Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная магическая сила заключена в истинной вере, истинная же вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая 'вера' будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины...'.

  Эммануэль усмехнулся.

  - Полагаешь, что это не так? - заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.

  - Автор считает, что вера - есть глубокая самоубежденность, самоуверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера - это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия - это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишенной его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном - это удел безнравственных людей.

  - Разве магия - не есть просто стремление постичь Божественный мир?

  - Зачем же для этого магия? - И Эммануэль тихо прочитал:

  Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина

  изначального Бытия постижение,

  но случайные его видел я отражения

  в запахе жасмина, в утончённости паутины.

  Неуловим шалфея аромат чародейный,

  лепестков лилейных тайна невместима.

  Я изнемог, осмысляя идею жимолости

  и непостижимость орхидеи...

  - Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, 'не смертный глаголет'. - На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

  Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

  - Рад вас видеть, Хамал.

  Гиллель опустился в глубокое кресло.

  - Вы говорили о вашем хересе, Риммон... Фино, Амонтиладо, Олорозо?

  Сиррах улыбнулся и кивнул.

  - Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

  Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

  - Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша...- он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, - А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже - о смысле жизни.

  Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

  - Ну вот, отведайте.

  Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

  - Он давно мне обещает, но все время откладывает, - пожаловался Риммон.

  - Ладно, сегодня я в духе, - заметил Хамал, и тихо начал:

  Там, где лишь тихий шум прибоя,

  извечно размеренный и спокойный,

  у старой таверны, где так назойливо

  трещанье цикад и нежен запах магнолий,

  щемящие спазмы сердечной боли

  прошли и были забыты мною.

  Я, затаившись, вслушивался

  в бескрайние вересковые пустоши,

  в створки раковин устричных,

  в журчание речной излучины, без устали

  постигая шестым чувством

  неизреченное бытийное искусство.

  Я - птичьи трели интерпретировал,

  цитировал на память римские сатиры,

  надписи ветхих папирусов

  разбирал придирчиво, искал эликсиры

  вечной юности, догматизировал

  казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

  Грезил я, в заблуждения впадая,

  хоть единожды, хоть нечаянно,

  впасть и в Истину. Но обретал ли?

  Песком меж пальцев, ветром ускользая

  в проёмах оконных, облаком в небе тая,

  она исчезала, меня отвергая...

  До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. - Хамал скромно опустил глаза.

  - 'Вернейшая порука мастерства - не признавать своё же совершенство', - с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

  Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

  - Почему это кругом одни гении да поэты, а я один - бездарь? Впрочем, это не главное, - успокоил он себя. - Вот что, господа, - он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, - помогите-ка мне.

  - Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? - невинно поинтересовался Хамал.

  Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство - сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

  - Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

  Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

  - Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, - невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие - заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.

  - Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймет, что это писал не я! Что такое 'Анадиомена', Бога ради?!

  Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты - 'выходящая из пены'. Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?