-Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу...- хладнокровно посоветовал Хамал.

  Риммон возмущённо блеснул глазами.

  - Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!

  Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высокий авторитет, и его суждения весьма уважаются собеседником.

  Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.

  - Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.

  Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся.

  Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.

  - Риммон! Дурные новости?

  - А? - Сиррах вздрогнул, словно спросонья. - Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьезности намерений - подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов. - Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: - Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.

  Хамал пожал плечами.

  - Да, Моозеса я знаю, он ювелир и был другом моего покойного деда, и часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?

  - Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.

  Гиллель улыбнулся и развёл руками.

  - Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений - даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и весьма утончённым вкусом. - Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался. - Что с вами?

  - Моозес продает украшение в виде виноградной лозы, - Риммон уткнулся в строки письма, - где это?.. а вот... с листочками из золота и виноградными кистями из бледно-зелёных бриллиантов. Он много делал таких? - Хамал побелел. - Эстель и Симона говорят, что такое было у Лили.

  Хамал неестественно побледнел, почти до синевы.

  - Вы хотите сказать, что это оно?

  - Не знаю. Вы его видели? На Лили?

  Хамал кивнул. Риммон соображал быстро, действовал ещё быстрее.

  - Надо ехать к Моозесу. Нам вдвоём. Я, признаюсь вам, вообще не помню камней Лили, я-то и глядеть на неё не мог без отвращения, а вы опознаете их безошибочно. Не говоря уже о том, что мы сможем расспросить Моозеса о том, кто ему их продал или заложил. Вернее, - вы. Вам он скажет, мне - нет. Заодно я выберу подарок для Эстель. Вы же знаете цены? - Хамал потерянно кивнул. - Не дайте мне переплатить или купить дешёвку. Я прикажу заложить карету. К ночи будем в городе. Переночуем в гостинице, а утром - к ювелиру, - Риммон быстро вышел.

  Хамал с трудом выбрался из кресла, опираясь на подлокотники. Эммануэль подошёл к нему.

  - Будьте осторожны, Гилберт. Мне почему-то страшно, - Ригель со дня смерти Виллигута упорно называл Хамала Гилбертом, чего тот обычно старался не замечать. Но сейчас ему было не до того.

  - Мне почему-то тоже, - сдержанно отозвался он, тщетно пытаясь унять дрожь пальцев.

  Через полчаса они с Риммоном уехали. Ригель проводил их глазами до самого поворота. Отъезжающая карета показалась ему странно призрачной в белом лунном сиянии.

  Глава 16. 'Из бездны взываю к тебе, Господи...'

  'Магия, матерь любых догм, есть замена отпечатка - следом,

  действительности - тенью.

  Она есть ложь истины и истинность лжи'.

  Элифас Леви. Догма высокой магии. Париж. 1856. ХХII, 22.

  Мысли о Хамале и его полных значения словах об опасности, грозящей ему, о неизвестном убийце, все ещё остающемся неразоблачённым, размышления о Риммоне, оказавшемся при более близком знакомстве человеком умным и неординарным, и, наконец, тяжелые раздумья о Морисе де Невере и Симоне всю ночь не давали Эммануэлю уснуть.

  Он разобрался в себе. Рассчитывать на любовь Симоны было с его стороны просто нелепостью. Что он мог ей предложить? Её любовь к Морису де Неверу, если он понял всё правильно, объяснима и естественна. Морис - красив, добр, умён и богат. Как не полюбить его? Но любит ли он Симону? С его стороны Ригель не подметил ни одного жеста, свидетельствующего о каком бы то ни было расположении. Между тем, Морис щедр на такие жесты. Эммануэль оглядел в свете ночника свою спальню. Морис заставил её изящными антикварными безделушками, заполнил дорогими коврами и занавесами, украсил стены изысканными гравюрами. Он постоянно, сняв мерки с Эммануэля, заказывал по два комплекта роскошного гардероба. Теперь Ригелю не приходилось скрывать потертости на старом сюртуке и расползающиеся швы на рубашках.

  Морис любил его, и Эммануэль чувствовал это.

  Сам Ригель никогда не считал себя настолько проницательным в любви, чтобы осмеливаться делать какие-то выводы. На мгновение он предположил, что и Невер может отвечать Симоне взаимностью, просто не афишируя своё чувство, чтобы не задеть его самолюбие. Он заметил, что с некоторых пор Морис перестал расточать комплименты Эстель, быстро поняв, что чувство к ней Риммона далеко выходит за рамки светского флирта. Что касается Эрны, Морис прекратил даже кланяться ей при встрече... Не значит ли это, что он увлекся именно Симоной? Сам Эммануэль не воспринял бы такое поведение Мориса как предательство, скорее, смирился бы...

  Ведь сердцу не прикажешь.

  Господи, как высока и чиста любовь Божья, и сколь много муки и скорби в этой странной и неуправляемой земной любви... Но ещё раз задумавшись о возможности взаимности между Морисом и Симоной, Эммануэль покачал головой. Нет. Ведь он был постоянно рядом. Ни разу ни в манерах, ни в словах Мориса он не замечал ничего, говорящего об увлечении. Да и Лили... Будь Морис влюблён - разве соблазнился бы он возможностью такого суетного и доступного наслаждения? Нет, Морис не любит Симону. Но что тогда будет?

  Господи, сжалься надо мною, сжалься над всеми нами...

  Воспитанный человеком, давшим обет безбрачия, Ригель умел управлять собой. Он сможет это выдержать. Бог послал ему это испытание, Бог даст ему и силы перенести его. Он сможет, сможет, сможет. Эммануэль вынул скрипку, но заунывный и скорбный звук, вырвавшийся от соприкосновения смычка со струнами, только сильнее опечалил сердце. Он положил инструмент обратно, и перед ним тенью пронеслось странное воспоминание. Он не понял его. Снова вынул скрипку, и вновь вложил инструмент в футляр. Вот оно. Гробы. Они тоже опускались в землю, точно инструменты в футляры. Словно возвращались в свою исконную обитель...

   Странное, томительное и скорбное чувство охватило его. Эммануэль замер, оледенев, и ощутил себя в жуткой, пугающей пустоте. Казалось, его покидала жизнь, вытекая, как кровь из венного пореза. В его душе не было привычной богонаполненности, тихой радости веры. Эммануэль забыл о Симоне и Невере, с трудом опустился на стул, приник грудью к столу, погрузившись в молчание этой звенящей, как трель цикады, тишины. Сколько просидел так - он не помнил. Мысли мерно и едва осмысляемо текли в голове, становясь полу-жалобой, полу-плачем, полу-молитвой...