Постумий ещё на погосте наблюдал за перепалкой дружков со свойственным ему философским спокойствием, резонно полагая, что все девицы, да и не только они, развращенные Клодием и укушенные Цецилием, все равно рано или поздно попадут к нему на стол. А раз так - куда же торопиться и о чем беспокоиться?

   Ну, а Клодий-то, Клодий? Подлинно ли подобрался он к девицам-то? Ох, подобрался, еще как подобрался... Но не будем забегать вперед...

   Часть третья.

   Глава 1. Злоба дьявола.

   В людях добро смешано со злом и потому непотребно;

   в падших духах господствует и действует одно зло.

   Св. Игнатий Брянчанинов

   На следующее утро у своего родственника по матери, князя Шаховского, куда Корвин-Коссаковский зашел справиться о здоровье хозяина дома, поправлявшегося после сильной простуды, он встретил Александра Критского. Тот был всё так же тих, кроток и немного грустен. Он пожаловался, что сглупил.

   -Умные люди проводят лето на родине, а промозглую осень и зиму - в Италии. Я же с мая по октябрь проездил по Италии, а теперь обречён на петербургскую слякоть...

   -Где вы были в Италии?

   -Объехал почти всю, с августа жил в Болонье.

   Арсений удивился.

   -Мне казалось, вас привлекает живопись. Почему же Болонья?

   Критский засмеялся.

   -Да, после чудес Падуи, Феррары и Флоренции, Болонья - город без особых художественных волнений, но в ней есть что-то легкое, веселящее глаз. Это город счастливых и здоровых людей. Его окружают тучные житницы и виноградники, и никакое другое место не сравнится с Болоньей по изобилию и дешевизне всевозможной снеди, и итальянцы недаром называют ее "Bologna la grassa, жирная Болонья". Она славится красивыми женщинами, обильными ужинами, умными разговорами, хорошими концертами. Путешественники гостят здесь подолгу и уезжают с сожалениями. Я провел там два месяца... Для человека, свободно выбирающего, где поселиться, этот город всегда имеет преимущество легкости, но не пустоты, довольства, но не отупения, живости без суеты, образованности без педантизма. В Болонье весело ходить по улицам, и даже бесконечные аркады не делают их монотонными и хмурыми, как в Падуе...- Критский лучезарно улыбался, упиваясь своими воспоминаниями.

   Корвин-Коссаковский улыбнулся и проронил, что ему всегда больше нравилась Флоренция.

   - Вид на Болонью с первого взгляда немного напоминает вид на Флоренцию от Сан Миниато, но уже спустя мгновение сердце начинает грустить по горам Фьезоле, по синеве флорентийских далей, по серебристым оливкам, по благородному коричневому цвету флорентийского камня, по куполу Брунеллески. Немного светлее стены, немного краснее черепица на кровлях, иные линии улиц - и вот уже нарушена стройность образа, в котором раз навсегда запоминается Флоренция. И тонкая игла болонской падающей башни Азинелли остается беглым воспоминанием рядом с вечным силуэтом кампаниле Джотто...

   - Да, во Флоренции - все величие, все гений, все страсть Италии, - с улыбкой согласился Критский, - в Болонье же - только восприимчивость, только благоразумие. Бентивольо далеко до флорентийских Медичи. Их лица на медалях Сперандео или на фреске Лоренцо Косты в Сан Джакомо Маджоре кажутся грубыми, не одухотворенными. Да, этому городу, в котором столько веков течет уютная и приятная жизнь, не удалось совершить ничего великого, он не дал Италии ни одного гения, ни одного святого, ни одного героя. Можно подумать, что окружающие ее плодоносные поля и влажные пастбища не давали подняться от земли воображению ее художников и поэтов... - Критский улыбнулся, - но там спокойно.

   Теперь он печально вздохнул. Его черты - утонченно красивые - странно гармонировали с его рассказом. Он сам казался итальянцем, сошедшим с портрета Веронезе, человеком, потерявшим свою землю обетованную.

   В четверг Корвин-Коссаковский нанёс визит князю Михаилу Феоктистовичу Любомирскому. Он иногда встречал этого человека в свете: дородный, с шапкой курчавых волос и пышными гусарскими бакенбардами, он казался сошедшим со старого портрета минувшего века. Князь любил поболтать о былых временах, часто заводил философские диспуты о России.

   Заговорил он о ней и сегодня, тыча в газетный лист, сообщавший о новой осаде крепости Карс кавказским корпусом русской армии, потом шепотом, как посвященный, толковал о ходе операции. Потом ругал городские власти и вспоминал - кстати и некстати - Гоголя. Наконец философично заметил:

   --Ещё Мишле задавался вопросом о нашем народе, вопрошая, не есть ли он летучая пыль, что, взметнувшись в воздух, носится над русской землей? Или это вода, подобная той, что превращает этот безрадостный край в обширное грязное болото? Нет, уверял он. Песок куда надежнее, чем русский народ, а вода далеко не так обманчива...

   --Россия такая страна, о которой, что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это откровенная чушь, - пробормотал в ответ Корвин-Коссаковский, то ли соглашаясь, то ли оспаривая. Его не интересовала политика. - О судьбах России впору гадать, ваша светлость. Кстати, - легким тоном осведомился он, - говорят, вы увлечены спиритизмом?

   Он рассчитал правильно: князь сел на любимого конька, и ещё четверть часа доказывал Корвин-Коссаковскому существование Верховной Силы, наставляющей нас на путь Божественного Провидения, восторженно цитировал "Книгу медиумов", что рассматривает дьявольскую природу зла, как результат невежества людей, показывая путь дальнейшего просвещения и очищения человека.

   --Злоба дьявола - мое заблуждение? - бездумно и изумленно вопросил Арсений Вениаминович, и тут же услышал, что зло является таким же необходимым элементом мира, как и добро, люди же по невежеству не понимают этого.

   Корвин-Коссаковский знал, что подобные взгляды неизбежно превращают исповедующих их в подлецов, а занятия спиритизмом приводят иных глупцов к одержимости, но сейчас спорить не стал - напротив, выразил предельное любопытство и крайний интерес, в итоге добился подлинной цели своих маневров: был приглашен на воскресный сеанс в дом князя.

   Такая настойчивость Арсения Вениаминовича диктовалась и боязнью его отпускать племянниц одних в то общество, где они окажутся без присмотра, и пришедшим ему в голову тревожным соображением: ведь нечисть собиралась совратить не только его племянниц, но и дочерей князя.

   Не начали ли они именно с них? Подслушанный на набережной разговор давал все основания для такого предположения.

   Надо сказать, что Корвин-Коссаковский дьявола вообще-то не боялся. Дьявол играет нами, когда мы не мыслим истинно и не имеем в душе Бога. Арсений же Вениаминович мыслил верно, верил истово и, к тому же, слишком часто видел их, - людей, похожих на дьявольские вирусы - нигилистов, атеистов, анархистов, декадентов, террористов, диссидентов да содомитов, тех, кто заражают общество, как раковая опухоль, парализуют здоровые силы, внося хаос в мозги и порождая неустойчивость в душах. Они появились именно тогда, когда "просвещение" подорвало в людях веру в дьявола, и образованному человеку стало стыдно верить в существование отвратительного существа с хвостом, с когтями, с рогами... Лютер еще видел его и даже швырнул в него чернильницей, но у просвещенного европейца уже не было веры в сатану. Но как только исчезла вера - в нем почему-то загорелось желание узнать о дьяволе побольше, угадать его мысли и желания и даже перевоплотиться в него... Убив Бога, человек поставил себя на его место, убив дьявола - он тоже возжелал стать им сам.

   И вот, искусство стало воображать дьявола, а философия занялась его теоретическим оправданием. Дьявол, конечно, "не удался", человеческое воображение не способно вместить его, но появился демонизм сомнения, отрицания, гордости, бунта, похоти, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки. Поэты изображали Прометея, Денницу, Каина, Дон-жуана, Мефистофеля, развернули целую галерею "демонических" людей, причем все они оказались чуть ли не гениальны и были воплощением "мировой скорби", "благородного протеста" и какой-то "высшей революционности". Одновременно возродилось мутное учение о том, что "темное начало" есть даже и в Боге.