Он остановился, заявив:

— Вернемся! — взял ее крепко за плечо и порывисто пошел в обратном направлении.

— Джон Прайор обратился в законодательное собрание Виргинии и потребовал развода с матерью. Мама знала об этом.

Они обошли здание кирпичного завода, глядя на пылающие печи, где обжигали кирпич.

— Совершили ли мать с отцом брачную церемонию? Моя мать утверждает — «да». Но она никогда не показывала мне брачное свидетельство. Это, впрочем, не имеет значения, поскольку законодательное собрание Виргинии отклонило просьбу Джона Прайора, и он так и не получил развода. Я родился в Саванне 21 января 1813 года. Итак… ты видишь, я… да, я…

Джесси стояла, глядя на него и ощущая самую глубокую симпатию к нему.

— Я… незаконнорожденный, Джесси. Я могу попытаться забыть об этом или же сделать вид, что это не имеет значения, я могу убедить самого себя, что мать получила брачное свидетельство, что Джон Прайор развелся с ней, что обращение в законодательное собрание имеет ту же силу, что и сам развод, и, несмотря на то что все позади, мне не дает покоя неумолимый факт незаконного рождения.

Казалось, Джон Фремонт усыхает, сжимается так, что она становится выше него и смотрит сверху вниз в его глаза.

— Это тебя трогает, вызывает горькое чувство — мне это понятно, но, разумеется, ты не порицаешь свою мать?

— Нет, нет, — энергично сказал он, — я всегда был счастлив: ведь она нашла любовь и отважилась принять ее.

— Тогда я должна спросить тебя: есть ли для тебя что-то важное в этом?

— Нет… но, — ответил он нерешительно, словно понимая, что излагает лишь частицу правды, — за исключением того, что это придало мне решимости делать добро, показать людям, что сын Энн Беверли Уайтинг столь же хорош, как все остальные.

— Зачем же тогда так терзаться?

— Потому, что я боюсь, — прошептал Джон.

— Боишься? Ты, который смотрит в лицо смерти каждый раз в глухомани?

— Я живу с чувством страха… перед тем днем, когда… кто-то назовет меня… выродком!

Джесси подумала: «Вот в чем дело, хорошо, что он высказался, теперь, возможно, такая мысль не будет скрываться в тайниках его ума».

— Ты самый великолепный мужчина из всех встретившихся мне, — мягко прошептала она, — такой же прекрасный и чудесный, как мой отец. Я люблю тебя всей душой. Не было нужды рассказывать мне то, о чем поведал; это не имеет никакого значения, но я понимаю, какой ценой это тебе далось.

— …Самый болезненный… тяжелый момент… моей жизни.

— Успокойся, Джон, мы больше никогда не будем говорить об этом. — Она плотнее закутала свои плечи в кашемировую шаль. — Пошли к миссис Криттенден. Чашка горячего чая нам будет кстати.

— Еще один момент, Джесси. Я хочу, чтобы ты знала, что ускорило мое заявление. Это твои рассказы о Черри-Гроув и о семье Макдоуэлл, корни которой уходят в два века американской истории. Представь себе, как будет возмущена твоя семья в Черри-Гроув, узнав, что отпрыск семьи Макдоуэлл вышла замуж за вы… незаконнорожденного ребенка. Ведь они узнают об этом, Джесси. Слишком много людей знают на Юге об этом, их не удержишь от сплетен. За твоей спиной они станут судачить: «А являются ли законными дети незаконнорожденного?»

Она пыталась вновь успокоить его скорее своим поведением, чем словами, ибо знала, что он сам уже нашел возможные ответы на все вопросы.

— Мой дорогой, ты пробил собственный путь и обрел покой для себя. Твои способности и репутация на подъеме, и ничто не может тебе навредить…

— Джесси, твое положение прочно, никто не сможет бросить тебе вызов. Ты не можешь понять, как такая неопределенность может отравить жизнь человеку, даже когда он смел и привлекателен. Ох, Джесси, знала бы ты, как я хотел бы принадлежать к твоему обществу, быть неуязвимым, чтобы никто не мог указать на различие! Я хотел бы принадлежать к большинству, а не к презираемому меньшинству, как бы я хотел быть уверенным, полагая, что думаю, как все…

Они прошли мимо старого стекольного завода, где делали лучшие стекольные изделия в стране. В большой мастерской работали около ста мужчин и мальчиков. Джесси и Джон наблюдали какое-то время за работающими, а затем побрели мимо свежевыкрашенных, увитых виноградной лозой коттеджей с широкими верандами, утопавшими в тени деревьев.

«Итак, его сила порождена его слабостью», — думала Джесси. Ее отец также не стал бы неукротимым и отважным бойцом, был бы простым, неприметным человеком, как все другие, если бы не был склонен к туберкулезу и не оказался на грани смерти. Невзгоды сделали Тома Бентона сильным, как и Джона Фремонта.

Джесси рассказала Джону об отце Тома Бентона, умершем от туберкулеза, когда дети еще были малолетними, об умерших от чахотки трех сестрах отца, а через год — двух его братьях. Тогда Том изучал право в Нашвилле, был принят в коллегию адвокатов и выбран в законодательное собрание Теннесси. Когда в 1812 году вспыхнула война, он пошел добровольцем в чине полковника, сражался под началом Эндрю Джэксона. Придя попрощаться с матерью, Том был вынужден признаться, что у него ранняя стадия чахотки, поскольку у него повышенная температура, кашель; мать могла судить по его истонченному скелету, что он не спит по ночам. Женщина-поселенка понимала, что может лишиться последнего и самого многообещающего ребенка.

— Это конец моим надеждам, — плакала она. — Том, оставайся дома, я уложу тебя в постель, стану ухаживать.

— Нет, мама, — ответил он, — с такой болезнью не шутят. Если я обречен, тогда лучше отдать последние несколько месяцев жизни сражениям за свою страну.

Том Бентон присоединился к своему полку и совершил переход на юг, навстречу английским войскам. И не собирался уступать смерти. Иконокласт по природе, с восприимчивым умом к любой радикальной мысли, кажущейся разумной, он считал, что чувствует себя лучше на свежем воздухе, подвергая свое тело испытаниям, которые все считали опасными для него. На рассвете и при закате солнца он купался в холодных реках, растирал тело грубым полотенцем, сбрасывал одежду, когда выдавалась возможность полежать нагим под солнцем, он не пил и не курил, прилагал невероятные усилия в поисках яиц и молока для утреннего завтрака и, вместо того чтобы нежить свое тело, буквально насиловал его в форсированных маршах. К концу лета он нарастил двадцать фунтов твердых мускулов.

— Страх заставил моего отца, — сказала Джесси. — Этот страх не ослабевал ни на один день в его жизни, и поэтому он не отступал от самодисциплины. Это не только спасло ему жизнь, но и превратило его в бойца. Подумай только, каким ценным человеком он стал благодаря своей храбрости, подумай о той работе, какую он проделал, как твердо противостоял своим противникам и никогда не впадал в отчаяние. Страх — дело хорошее, мой дорогой, он сделал моего отца сильным человеком. Он может сделать тебя великим человеком.

Джон прошептал с благодарностью:

— Ты добрая, Джесси, ты все понимаешь.

Джесси грустно улыбнулась:

— Я также использовала слабости, чтобы с их помощью создавать себя. Я боялась, что не дотяну до приличного роста, что, будучи женщиной, обнаружу свою слабость, что не смогу понять действительные проблемы и текущую борьбу. Именно поэтому я настойчиво училась и трудилась, чтобы не провалиться, чтобы мой отец и мой муж не считали, что мне не хватает рассудка, отваги и опыта быть их компаньоном.

Какая-то доля угрюмости сошла с лица Джона, его взгляд потеплел, а фигура распрямилась. И Джесси чувствовала, что и в ее жилах закипела кровь. Она остановилась у края болота, мимо которого они шли, обняла его за шею и поцеловала в губы. Это был поцелуй любви, веры и утверждения, такой крепкий, неизгладимый, что слова застряли в его горле.

Сухой осенний ветер срывал листья с платанов и тополей, когда Джесси и Джон вместе с мистером Николлетом и миссис Криттенден встретились в назначенный час в доме пресвитерианского священника, церковь которого посещала Джесси.