Не прошло и часа после прекращения обстрела, как в редакции «Роте фане» собралось бюро «Союза Спартака». Пришли все, даже больной Меринг, взволнованные и возмущенные. Пожалуй, одной только Розе Люксембург удавалось скрыть негодование под усмешкой человека, которого трудно чем-либо поразить. Либкнехт, как затравленный, бегал по редакционной комнате. Обстрел дворца, убийство матросов он воспринял и как политик, и как глубоко впечатлительный человек, потрясенный бесстыдством организаторов.

— Вот когда они показали себя. И как гнусно, как откровенно! Партия контрреволюции раскрыла свои карты!

Иогихес сидел сосредоточенный и молчаливый. Ни на кого не глядя, он что-то выводил на бумаге и нетерпеливо ждал, когда начнется заседание.

Лишь только Меринг открыл его, Иогихес попросил слова.

— Я вношу предложение: товарищи Либкнехт и Люксембург должны перейти на нелегальное положение, это необходимо.

— Об этом и речи не может быть! — воскликнул Либкнехт, вскочив с места. — Столько времени просидеть в тюрьме, чтобы спрятаться в самые сложные дни от дел, от людей, от революции!

Меринг с тревогой взглянул на него и на Розу.

— Надо думать, у Лео есть к тому серьезные основания, — заметил он осторожно.

— Увы, слишком серьезные.

— Я настаиваю, чтобы вопрос был немедленно снят, — решительно сказал Либкнехт. — И не для того мы сейчас собрались. Терять время на это мы просто не вправе.

Роза заявила, что совершенно согласна с Карлом.

С первых минут она незаметно наблюдала за ним: в чем-то ребенок, думалось ей; рыцарь, отважный и в то же время ребенок; не в политическом смысле, нет, а в проявлениях своей личности. Бесстрашный, и незащищенный, и нерасчетливый.

Видит бог, она думала в эту минуту о нем с необычайной нежностью. Но, представляя себе бесстыдство противников, с тайной горечью сопоставляла сидевшую в комнате группу с шейдемановцами. Никого почти не провели на съезд Советов, только подумать! Шейдемановцы оказались там хозяевами положения. Они хладнокровно сметут любого, кто окажется у них на пути. Хваленая немецкая социал-демократия, вот на что уходит твоя организованность и спаянность!

Между тем Либкнехт, весь под впечатлением событий, настаивал, чтобы в ответ на брошенный революции вызов рабочие вышли на улицу.

— Отдельно от независимых или совместно? — спросила Роза.

— За сегодняшнее они отвечают наравне с правыми, раз участвуют в кабинете Эберта. Надо поставить им ультиматум: или в ближайшие дни они созывают всегерманский съезд партии и там произойдет размежевание, или мы просто выйдем из партии, обагрившей свои руки кровью.

Роза заметила рассудительно:

— Не исключайте и того, что они могут выйти из правительства сами, якобы протестуя.

— Пора наконец внести ясность! — заявил Либкнехт. — Выйдут или не выйдут, но лицо свое они показали. Нужен съезд, мы будем апеллировать к съезду. Пребывание в одной партии с ними ложится на нас темным пятном. Конечно, они сошлются на трудности связи, но это вовсе не резон. Вот Лео сообщит сейчас…

И Лео в самом деле сказал, что всегерманская конференция «Союза Спартака» соберется в ближайшее время, дня через два-три.

— И там вопрос будет стоять о партии коммунистов, а не соглашателей и изменников! — горячо заявил Либкнехт.

— Надо повести дело так, чтобы отколоть от них и увести за собой лучшую часть независимых, — заметила Роза.

Заседание проходило негладко и наталкивалось на скрытые рифы. Слишком сильно было впечатление от утренних событий. А кроме того, в работе «Союза Спартака» накопились какие-то разногласия, которые не удавалось пока разрешить.

На вылазку Эберта Либкнехт готов был ответить немедля — как угодно, вплоть до открытых схваток. Роза Люксембург призывала к осмотрительности и выдержке.

После долгого и страстного обсуждения было постановлено: похороны погибших матросов превратить во всенародную демонстрацию решимости и протеста, а от независимых потребовать созыва чрезвычайного съезда в ближайшие дни.

Роза поднялась наконец и с обычной неотразимой логичностью заговорила об уроках съезда Советов, проведенного совсем недавно.

— Надо признать, что мы потерпели жестокое поражение, а шейдемановцы получили внушительное большинство. И надо сделать из этого все выводы. Нам придется, товарищи, завоевывать большинство терпеливо и, боюсь, неторопливо.

— Но время не ждет, — возразил Либкнехт. — События несутся стремительно, и, если мы повернемся к ним спиною, ничего хорошего не получится.

— Иногда противникам выгодно ускорять ход событий, это надо иметь в виду.

— Но ураганом не управляют, его можно лишь предвосхитить и подготовиться к нему.

— Вы правы в оценке событий, Карл, но не совсем правы в определении нашей тактики. От нас требуется очень большая выдержка.

Страстный спор возобновился было опять. Но Мерингу удалось его погасить.

— Ближайшие события помогут точнее определить нашу тактику. Шаг Эберта далеко не последний, будет еще много других.

— Вот их-то мы и должны встретить во всеоружии! — воскликнул Либкнехт.

В конце заседания Иогихес вернулся к своему вопросу снова:

— Я все же настаиваю, чтобы два наших товарища перешли на нелегальное положение.

На этот раз он встретил поддержку Пика:

— Раз Лео говорит, что у него веские основания, надо обсудить.

Либкнехт стал страстно спорить, причем разволновался так, что щеки у него побелели:

— Поймите же наше состояние — мое и Розы. Изолировать нас от всего мира просто несправедливо! Если положение ухудшится, мы найдем и место, где скрыться, и определим подходящий день. Но сегодня, накануне съезда «Спартака»…

Меринг обвел взглядом всех, пытаясь определить их мнение:

— Карл, по-моему, прав. До съезда это просто невозможно и причинило бы слишком большой урон делу.

С этим все наконец согласились. И тут же было решено, что Карл и Роза в ближайших номерах «Роте фане» обрушат свое негодование на головы виновников сегодняшней провокации.

Двадцать девятого декабря независимые, спасая свою репутацию в глазах рабочих, вышли из эбертовского кабинета.

Двадцать девятого же хоронили матросов. Тела погибших провожала огромная демонстрация. С суровой строгостью массовых траурных шествий берлинские пролетарии прощались с жертвами «кровавого сочельника». Медленный, веский шаг бесконечных колонн, лица рабочих, плакаты, которые они несли, говорили о гневе и возмездии.

Но Эберт в своем кабинете мог принимать донесения о происходящем спокойно. Ступив на путь террора, он почувствовал себя гораздо надежнее. Союз с армией, скрепленный кровью матросов, обещал его кабинету поддержку.

Под первым же обращением к жителям после кровавых событий появилась новая подпись, как в прежние кайзеровские времена: «Имперское правительство». В вывеске «народных уполномоченных» его кабинет больше не нуждался.

Получив уведомление независимых, что они выходят из состава правительства, Эберт пробурчал:

— Ну и что же… Обойдемся без них.

У него были теперь другие союзники, власть его получила иную опору.

Советов он мог теперь не бояться: Всегерманский съезд Советов, проведенный две недели назад, принес подавляющее большинство его партии. Решения его не угрожали больше самостоятельности правительства.

Перед зданием ландтага, где проходил съезд, бушевала толпа и Карл Либкнехт произносил горячие речи.

Заканчивая одну из самых страстных своих речей, он воскликнул:

— Так будет наш голос, голос тысяч и сотен тысяч, услышан наконец или мы допустим, чтобы шайка чиновников проштемпелевала решения, угодные господину Эберту?!

Толпа закричала:

— Не будет того! Долой палача Эберта!

Либкнехт поднял руку, призывая огромное море людей к тишине:

— Тогда изберем с вами делегацию и потребуем, чтобы съезд ее выслушал.

Драма тех дней состояла в том, что улица, массы были на стороне спартаковцев, но могущественный аппарат новой имперской власти находился полностью в руках у правых. С каждым днем они все туже сжимали горло трудящимся.