И разъединяло их отнюдь не противоположное от сытости детство само по себе, а то самое классовое неравенство, от которого не избавиться, разбогатев или обнищав. Раб остается рабом, даже если с него снять ошейник и отпустить на все четыре стороны, дав вольную. Потому что рабство и неравенство – в голове. Юля будет помнить свое унижающее достоинство прошлое, даже если покорит поднебесную. Будет стыдиться, и увиливать от расспросов, избегать таких прожигателей жизни, как сидящий напротив папенькин сынок.

Алекс же, даже при большом желании, не способен понять ее. Наверное, в этом была вся разница.

Настроение оказалось испорчено. Испарилась та непринужденная легкость, что робко пролегла между ними. Юля продолжала комкать салфетку, Алекс смотреть на переплетенные пальцы. В такой атмосфере их и обнаружил официант, что принес заказ.

Ели, переговариваясь о пустяках, чтоб хотя бы немного вернуть вечеру былого уюта. Алекс рассказывал о Штатах, о работе, хотя ему те самые зажаренные ребрышки поперек горла ставали. Он то и дело мысленно возвращался к Юлиному лицу, когда она о голоде говорила. Ему было интересно – тем самым черным любопытством, когда люди всматриваются в ужасные реалии: будь то культя калеки или застывшая посмертно гримаса: и страшно смотреть и невозможно оторваться. Как это – голодать, хотелось спросить Юлю. Что это значит – плохо поесть раз в день или вообще не принимать пищу неделями. Но, спрашивать не решился. Не хотел снова увидеть ее побледневшие щеки и отсутствующий взгляд.

Обошлись без десерта.

- Поздно уже, - сказала Юля, доставая бумажник. – Завтра работать нужно, перевод сдавать скоро.

- Я заплачу, - неприятно удивился Алекс ее порыву.

Пусть в Штатах он досыта насмотрелся на феминисток, что готовы были придушить его, но заплатить за ужин или за свою долю, Юлин порыв его почти что обидел.

Девушка подумала с полминуты, глядя на его нахмуренные брови и кивнула.

- Ладно. Спасибо за вечер.

Алекс расслабился и вложил купюры в папку.

По дороге снова по большей мере молчали. Переговариваться после сытной еды было лень. Да и такая уж была основа у их взаимоотношений – молчать. Смотреть, касаться, целовать, но не разговаривать.

Расстались у Юлиного порога. Она отперла дверь и обернулась к Алексу, что терпеливо ждал у ступенек. Теперь, когда девушка стояла на высоком крылечке, они оказались одного роста.

- Сладких снов, - сказал Алекс и протянул руку, касаясь большим пальцем ее нижней губы – невесомо, но так, что мурашки по коже побежали.

- Взаимно, - ответила Юля и уже почти повернулась, чтоб уйти, но Алекс не дал.

Притянул к себе порывисто, обнял крепко, переплетя руки за ее спиной и поцеловал. Просто прижался своими губами к ее, и так замер на секундочку.

И как Юле было не ответить, когда манили сладостью его уста? С не меньшим пылом ответила на касание, и вскоре уже дыхание сбилось у обоих. Задыхаясь и с большой долей сожаления, Юля провела рукой по волосам Алекса и отстранилась.

- До скорого, - махнула рукой и вошла в дом, аккуратно закрыв за собою дверь и прислонившись к ней спиной.

Часть вторая. Жизнь и смерть.

***

Приходило утро, город был наг и пуст.

Леденели капли морской воды.

Надо мной читали сорокоуст, только он не отвёл беды.

Приходило трое земных волхвов, убегали в ужасе прочь волхвы,

говорили: «девка, дурная кровь», говорили: «выбрось из головы».

Приходили дни, оставалась блажь, приходили люди, к кому, зачем,

говорили: «этот, прости, не наш».

Леденели капельки на плече.

«Красота не вечна, чего ты ждёшь, ты такого сыщешь на чёрта с два»,

но в густой крови леденеет дождь, распадается на слова.

Приходили ведьмы, звенела медь, закипала брага на дне котла,

вот бы выйти в поле да умереть…

и не вспомнится, что была.

Приходил охотник, принёс ружьё, говорил, оставит до четверга,

говорил: «вот имя тебе моё, им открестишься от врага»,

только то - не враг, то – белейший снег, то – святые воды Ильмень-озёр.

Мне не нужен, Господи, человек –

дикий зверь в лесу замедляет бег и глядит на меня в упор.

Говорит: «останься на два часа, отвезу до города на спине».

Дома - гулкие голоса, да забудешься ли во сне?

Капли пота на простыне.

Вижу зверя, слышу вороний грай, лай борзых собак бередит чутьё,

говорю: «пожалуйста, убегай», говорю: «вот имя тебе моё»,

только пуля сильнее любых имён да лицо моё, что белейший лён.

Говорит: «пожалуйста, мне поверь», а в глазах частят языки огня.

Разрывная пуля летит, звеня.

Одержимый зверем страшней, чем зверь, и стреляют они в меня.

Убегает зверь, прорывая ряд – как бы ни было, надо кормить зверят.

А в глазах моих закипает яд – прямо в спину пришёлся последний выстрел.

Истекло любовью смешно и быстро

сердце.

Больше не говорят.

Виктория Монасевич (Сопрано) (с)

***

Утро обещало быть тихим и неспешным, как и всегда в это благодатное летнее время. Щебетали ласточки, носясь у верхушек зеленых крон и грозя спикировать прямо на стекла вторых этажей. Лениво брехал соседский старый пес, Бродский ворчал у своей миски и методично хрустел улучшенным кошачьим кормом. Юля открыла окна на проветривание и вышла на крыльцо с чашкой чая.

Солнце скрывали облака, и день обещал быть не таким паляще-знойным, как накануне. Умиротворенную тишину растревожил приближающийся шум мотора и злое повизгивание покрышек на поворотах. Кто бы ни ехал, он был зол, и это чувствовалось за версту.

Не успела Юля устроиться на деревянном крылечке, как раскрылись ворота, пропуская на территорию приюта директорский внедорожник. Скрипнули тормозные колодки, и через секунду отворилась дверца с водительской стороны.

- Поднимайся, - ткнув пальцем в Юлю и сделав рукой замысловатый жест, призывающий идти следом, Сергей Иванович быстро направился в сторону Сашкиного коттеджа.

Внутри у Юли что-то ощутимо оборвалось. От дурного предчувствия скрутило живот. Директор был зол. Почти что взбешен – таким девушка не видела его ни разу, пожалуй. И такому поведению было только одно объяснение.

Отставив кружку, Юля направилась вслед за директором. А он уже нетерпеливо колотил кулаками Сашкину в дверь.

Увидев отца на пороге, Алекс удивленно поднял брови. Спросонья он не очень-то понял, что отец разъярен, посторонился, пропуская родителя и потирая пальцами глаза.

Юля прошла следом за директором, так как он обернулся на пороге и властно кивнул, зовя за собой.

Как только Алекс запер за визитерами дверь, Сергей Иванович перешел к делу:

- Вы что, совсем из ума выжили? – сказано это было злым шепотом, при том, что на мужчине в прямом смысле не было лица.

На бледном полотне - ни кровинки, только черные круги под поблескивающими глазами и небрежная щетина на впалых щеках.

Выглядело это пугающе.

- Ты, - ткнул он пальцем в сына. – Портишь девку на глазах у тех, кто не прочь этим зрелищем полюбоваться. А ты, - перевел он взгляд на воспитанницу, - девочка-припевочка, которую я всем всегда в пример ставил, как самая последняя шлюха раздвигаешь ноги по первому зову.

- Папа, - поморщился Алекс, но Сергей Иванович не дал ему и слова сказать.

- Молчать, пока не убил, - прикрикнул родитель. – Вы, да вы посрамили, опозорили, выставили меня самым последним идиотом! Как ты могла? – снова повернулся к Юле директор. – Ладно, этот ущербный, но ты – Юля! Ведь я воспитывал тебя как родную, все наставления, что получала – только лучшие, от самого сердца. Разве учит Библия плохому? – у мужчины от переполнявших душу эмоций закружилась голова.

- Отец, перестань кричать, - снова подал голос Алекс.

Ему было досадно, что так случилось, но отнюдь не стыдно. Отвык стесняться плотских потребностей. Юля же стояла, опустив голову. Внутри у нее такой ураган бушевал, что не описать. И пусть не жалела ни о чем из содеянного, потому что для нее произошедшее между ними с Алексом чистым было, не оскверненным, еще было непередаваемо стыдно стоять сейчас перед директором. Жалко и обидно от того, что не оправдала его надежд и в глазах не просто упала – запятналась.