IV

И вот однажды прибыли гости в очередной раз просить старушку вылечить ребенка от болей в ноге, что когда-то повредил.

Привезли сахару да муки.

Путь к старушке указывали деревенские, что еще не забыли о усадьбе егеря.

Они же и рассказывали, что не плохо бы не деньгами, а едой, да вещами помогать, потому, как деньги в глуши без надобности старому человеку, а вот поговорить, помочь по хозяйству да выслушать человека – самое драгоценное вознаграждение.

И узнала в взрослом человеке, статном мужчине с приятным лицом старушка того мальчика, которого подкармливали они с мужем сладостями.

И он ее, хоть и не сразу, но узнал.

Помог он со своей семьей ей по хозяйству: прибраться и еды наварить, дрова заготовить.

А потом уехали гости.

Снова стало, как было: тишь, зори в тумане, скользящие сквозь сосны да березы, комарики, мошки, птицы заливистые, кузнечики, сверчки.

Все то родным было, знакомым, любимым.

Но нарушилось спокойствие нежданными гостями.

Прибыл автобус с какими-то людьми с камерами, с микрофонами, которых старушка и в глаза не видела никогда, странная техника и манера разговоров, необычная красивая одежда…

И мужчина, что был когда-то славным мальчиком.

Старушка по началу испугалась, в доме заперлась, но потом открыла все же, заранее перекрестившись перед этим.

Оказалось, что-то журналисты прибыли с телевидения и хотят о ней материал снять.

-Какой такой мотюрьяль? Не надо у меня ничего снимать, и снимать то нечего!

Но все ж после долгих разъяснений и бесед, уговоров, старушка согласилась.

Она для такого повода достала из закромов свою шаль, которую берегла на похороны, с заплатками и дырками, проеденными молью.

Накинула ее на худенькие плечики в старенькой кофточке на круглых зеленых пуговицах, а на голову повязала слабо платок, расшитый когда-то еще своими руками, когда еще видела хорошо и руки не тряслись.

И стала давать интервью.

Ее расспрашивали, как она тут живет, чем живет, не скучно ли, не страшно ли, а она ухо к женщине, говорившей, все тянула, а потом после паузы, кивнув, отвечала, чуть улыбавшись.

-Ну, а як тут можно жить? Хорошо, - и снова беззубо улыбалась, кивая, в глаза женщине, забывая, что смотреть надо в камеру. А та ей казалась мертвой, неприглядной, чужой, и она забывала о ней вовсе, улыбаясь красивой женщине.

-Тиша кругом, спокойствие, - рукой махнула на лес.

-А хозяйство у вас какое? – с интересом слушала женщина, задавая вопросы.

-Тикить мыша бегает, - хекнула старушка, вспомнив серых сестричек, бегающих по углам дома и сверкая черными водянистыми глазками.

-Букашки вона летають, - махнула на заросший огород.

Камера в руках долговязого паренька ездила туда-сюда по округе, задерживаясь по долгу на старушке.

-И вы здесь совсем одна? А где же ваши родственники?

-Как же одна! Вон, лежат мои хорошие… под сосенкой то, спят… Скоро и я к ним присоединюсь, - ласково поглядела на незабудковые холмики.

-Скажите, а как вы тут оказались?

-Как? Да приехала, как еще… дом у меня мой кровный отобрали, так я и вернулась на родину к себе к отцу под крыло, да только схоронила его тут же через годик. Да так и живу тут…куда мне еще податься.

-Кто же отобрал у вас ваш дом?

-А черт их возьмет, кто! – сердито пожала плечами.

-Мне сказали, не моя квартира, в которой я тридцать лет с мужем отжила, я и съехала. Не в моем возрасте уж с ними тягаться…

-Как же вы тут живете, без цивилизации, без людей? А как вам пенсию выплачивают сюда?

-У-у-у! – отмахнулась старушка.

-Мне уж давно пенсий тех никто не даеть, сама себе живу без людёв, и гляди, краса, не померла еще, - с лихвой и гордостью за себя глянула на эту женщину.

-А что же вы едите?

-Ну, как что? Ягодки, грибочки вон висят на солнышке, сушатся. Картошке рано еще, - причмокнула сухими морщинистыми губами.

-Гости разные гостинцы возят, - глянула на мужчину, что стоял немного в стороне и ласково и тоскливо глядел на старушку.

-То сахарку привезут, то муки, уж я тут тесто месю, хлебушек пеку…

-Да не уж то не страшно одной в лесу жить? Не боитесь зверя дикого? – женщина оглядела с опаской сине-зеленую темень вокруг опушки, на которой дом стоял. Покосившийся заборчик лишь в нескольких местах устоял вокруг, а так уж давно попадал да зарос крапивой.

-Ой, милочка, - положила руку на впалую грудь, покачав головой.

-Было как-то страшно по началу, все ж одна, а потом свыклась. А еще, с года три, или два… - она пожевала губу.

-Да, все-такись три годка прошло то! Тогдась летом за хворостом пошла, да грибки посмотреть после дождичка.

Оператор и женщина, державшая микрофон, замерли.

-Иду, тихонько бурчу себе под нос песню старую, уж слова позабылись, а губы помнят. Веточки в руках своих держу и глядь! – она широко раскрыла светлые голубые глаза.

-Гляжу впередке то! Из бурелома волчище выходит!

-Ох… - испуганно выдохнула женщина и позабыв о микрофоне прижала руку к груди в испуге. Но тут же опомнилась и вернула его к старушке.

-Медленно, сильно и гордо вышел, и встал. Стоит в мокрети лапами большущими своими, не шевелится. Сам черный, бока репьем облеплены, шнобель влажный черный - черный! Как щас помню – блестит в отблесках света, что с неба сквозь ветки падает, ноздри шевелятся от дыхания, дрожат… бока вздымаются красиво…

Все, молча, заворожено, слушали.

-Стоит он и не шевелится. И я не шевелюся, и он не дернется с места. Ох, сердце зашлось у меня тогда! Но я виду не подала! – помахала воинственно пальцев в воздухе.

-Нельзя виду подавать! – она затормозила, поглядев куда-то в лес.

-Красивый он…

-Кто, волк? - удивленно ойкнула женщина, тоже поглядев на лес.

-Да. Он сам весь чернющий был, как небо ночное… а глаза его как звезды желтые влажно мерцали на морде матерой…