Поля обняла ее и поцеловала.
– Тетечка, ну не сердитесь. Он же – мужик. Из Красной Армии только что пришел.
– Да теперь из мужиков же и правители.
– …да и не смотрит на меня.
– От тебя зависит.
Иссохшая степь опаленно летела навстречу по обеим сторонам. Машину с железным скрипом расхлябанно шатало, подкидывало, и семеро партийцев, как вареные раки, то и дело валились в тесноте друг на друга, обжигаясь о деревянную обводку кузова. А степь неслась, и за колесами бурными взрывами рвалась горячая пыль.
Только шофер прочно сидел, как припаянный к рулю, да мальчик, плотно прижавшийся между коленями отца, поставил локотки на эти колени и, подпирая голову, ловил серыми глазами уносящуюся степь и угрожающе проносящиеся у самых колес красно разинутые, истрескавшиеся глинистые овраги.
Дальние увалы просторными громадами надвигались из синевы, и машина с усилием вкатывалась на их иссохшие спины, меняя гремучий голос на замедленный низкий рокот напряженного усилия.
В горячем мутно-белесом небе плавают кругами рыжие с подпалинами коршуны. Через минуту уже далеко назади плавают точки.
– Заяц – скок, скок… и волк скок… – слышен сквозь несущийся рокот голосок мальчика, как будто он с кем-то разговаривает, – заяц скок, скок, а волк – скок, и все ближе и ближе.
– Сволочи!.. И машину угробишь…
Шофер зло вывернул руль, машину кинуло, и опять всех повалило.
– Да ты легче, товарищ.
– Легче! Не видишь, товарищ, с дорогой что сделали? Скрозь перепахана.
А серые глаза без устали ловят несущуюся навстречу степь, и сквозь рокот машины голосок:
– …а заяц – скок, скок, а волк – скок, и все ближе и ближе. А заяц уши положил на спину, ка-ак скакнет пять раз, а волк – хам! А заяц – ви-и-и!!
В несшейся машине, заглушая ее рокот, пронзительно раздалось заячье верещанье.
– Ты чево? – спросил Дубоногов, расправляя затекшие колени.
Все ласково посмотрели на мальчика, засмеялись.
Мальчик конфузливо тыкался в колени отца, ища, куда бы спрятать загоревшиеся уши.
– Тебе неловко сидеть?
– Нет, ловко, папа.
Машина говорливо подкидывала и стукала ослабевшими рессорами. Каждый опять занялся своим.
Дубоногов думал тяжело и медленно:
«…Кто бы это?.. ловко сеет… то-то народ кособочится… черт их там разберет… а, должно быть, умный мужик… предсельсовета тоже прощупать надо… весь куст обшарить…»
Торчавший на переднем сиденье, как веха, Кизилев достал из кармана дождевика сплющенный хлеб и стал кусать. Откусит, и посмотрит на следы зубов, и жует в такт урчанию машины. Прожует, проглотит, играя кадыком, откусит и опять посмотрит на следы. Медленно жевал, поглядывал, качался, как веха, и думал.
Нет, не думал. Просто жевал кусками, и уносилась кусками степь, и уносилась кусками работа, – хутора, собрания, убеждения, ругань, злобный вой и возможность каждую минуту повалиться на сухую истрескавшуюся землю от пули из-за угла. Кусал, и посматривал, и качался, как веха.
«Эх, как холостой живу».
А у Лупоглазова свое – без умолку говорит. Все шестеро качаются, наваливаются, давят коленями друг друга, близко смотрят в зрачки, и опять откинет всех на свои сиденья, а он говорит, говорит, говорит. И встречный ветер уносит рокот машины, режет на кусочки его речь.
– …хо-о! они, брат, едрено дерево… голыми руками их не сцапаешь… сказано, она – буржуазия… буржуазия и есть. Ты не думай… мы боремся за свое, они – за свое. Ты не думай – пушками да пулеметами. Это мы сломили. А она на хитрость идет, буржуазия-то, то-онко!.. Чем воюют?!.
И вдруг перемог рокочущий гул машины, вывалил глаза и заорал ртом, полным ветра и горячей пыли:
– Волдырями на заднице!!
«И чего мелет…» Откусил и глянул на следы зубов.
– Во-о, на это самое место…
Лупоглазое, скособочившись неуклюже и держась за обжигающее дерево кузова, хлопнул себя по заду:
– …на это самое место вздевали… Как тебе сказать… такой вроде кунпол воздушный… из тонкой проволоки с конским волосом…
Кизилев еще откусил, но не посмотрел на зубы, а сказал:
– Так волосатые и ходили?
– Чудак! Под платьем. На заду вздуется, во!!
– Хоть верхом садись, – медленно уронил Дубо-ногов.
– Гы-гы-гы! – на секунду обернулся хохочущим безусым лицом шофер, и машину вертануло в сторону.
Шофер мгновенно выправил, и машина, еще злее зарокотав, понеслась, поминутно подкидывая и виляя. Неуемно врывался в уши клубящийся рокот и пыль.
– …заяц – скок, а волк – скок… – шепотом.
Мальчик, опираясь руками об отцовские колени и мотая от качки головой, едва шевелил губами, чтоб не слышали.
– Турнюрами прозывались.
– Стало быть, натурила себе на заду. Вот бы нашим девчатам!.. – блеснул, опять обернувшись на минутку, улыбкой и голым лицом шофер.
– Да ведь все! Без него совестно было показать, как нашему брату без штанов.
Засмеялись. Даже тяжелое лицо Дубоногова чуть двинулось, будто улыбка.
– …заяц – скок, скок… – едва шевеля губами неслышно в говоре машины.
– Вот вы смеетесь, а почему? То-то, это и есть классовая борьба. Она самая. Ты пойми, для чего, Ды буржуазии надо, хоть лопни, отделить себя от пролетариата, от трудящихся. Вот буржуазки-то наденут кринолин, раструбом книзу, и ходют ногами чисто в колоколе… А то перетянутся, бывало, корсетом в рюмочку, чисто оса, глаза на лоб лезут, все нутро у нее всмятку, а сколько болезней наживали – ведь дыхать-то ей нечем. Само собой, пролетарка не может этого, – как ей работать? Вот и отделяется. Вот тебе и два класса.
– Теперь этого не носят, – сказал Кизилев, последний раз глянул на следы зубов и положил весь кусок в рот.
– Чудачина! У них что ж, одно средство? А ты погляди, на каких каблучках ходят. Во!
Он распялил пальцы на четверть.
– Как коза, постукивает.
– Да это и пролетарки по-козиному.
– Вот, вот, вот! Вот это самое и есть: эксплуатация заражает пролетарский класс. Да это, брат, хуже пушек, это – ядовитые газы… Отравляют трудящуюся массу. Каблучки, губы мажут. И пролетарки за ними… Класс отравляет класс…
– Ды. как же, – опять обернулся смеющимся голым лицом шофер, – зачал я цаловать девушку, – може, знаешь, за Холодным бараком живут, мельникова дочка, – зачал цаловать – ну, самое мыло на губах, аж из души воротит. «Вы бы, говорю, этим мылом лучше голову себе побанили». Обиделась.
Машина воспользовалась, хитро занеслась на пашню, стала подкидывать. У всех замотались головы, нутро стало отрывать.
– Да ты… ччерт!! – зарычал Дубоногов, крепко держа мальчика.
Шофер злобно дал полный газ, машина бешено понеслась в разлегшуюся верст на десять низину. А буйно рвавшийся в лицо, в рот, в нос ветер доносил:
– Ды какие это машины, одры, а не машины – так из ремонту не вылазют. Такие, что ли, райкому машины нужны? Работа и день и ночь, без отдыху без сроку. А перегружают! Вместо пяти человек – восемь, оси лопаются. Это что же, правильно? А ты, товарищ, еще претензию сказываешь.
Все молча мотались из стороны в сторону с крохотно прищуренными глазками от бешено рвавшегося в лицо ветра, солнца, и встречные, подхватываемые на ходу радужные кузнечики больно секли кожу.
«Угробит, дьявол!..»
В широко разлегшейся балке засинело.
На деревянной церковке алел флаг. Колокольня куцая – без креста.
На селе привыкли к машинам. Вылетит со степи с крутящимся сзади хвостом, гукнет, завернет за угол и понесется мимо куреней по широкой улице, разгоняя кур, визжащих поросят. Быки, лошади уже не боятся, идут спокойно, пыля ногами. Коровы, не глядя на проносящуюся, медленно жуют жвачку.
Ребятишки с хворостинами несутся, мгновенно пропадая в глотающем сером вихре, и оттуда доносится, быстро удаляясь:
– Мунька-а!.. Иди-и игра-ать…
Мальчик, не шевелясь между коленями отца, лишь поведет серыми глазами, и опять смотрит на несущиеся мимо курени, запыленные сады, плетни, жердевые ворота, кланяющиеся журавли над колодцами.