Уже был полдень, когда мы достигли большого села с церковью и двухэтажным белым каменным домом, обсаженным чуть зазеленевшими тополями. Это было панское село Шатохинское.

На окраине села крестьяне пахали на волах землю. За плугами черными стаями вспархивали грачи.

Мать спросила у крестьян, нельзя ли в этом селе поменять чего-нибудь.

- Навряд, - угрюмо отозвался один из них, - мы сами на пана работаем. Попытайте у пана, а у селян нема хлеба.

На мостике через ручей нас догнал громко рявкающий диковинный фаэтон на резиновых дутых колесах со спицами. Фаэтон катился сам, без лошадей. Я вспомнил, что такой фаэтон называется автомобилем. На высоком сиденье человек в кожаной тужурке вертел колесо, надетое на палку. Сбоку торчала резиновая груша, которую он мял, и она рявкала.

Испугавшись, я шарахнулся в сторону, автомобиль проехал, обдав нас грязью. За мостиком он густо задымил, два раза выстрелил и покатился к барскому дому. Я успел заметить, что позади в машине сидел человек в круглом черном котелке, в белых перчатках и с тростью.

Мы шли не спеша мимо длинного ряда облупленных белых хаток, крытых соломой.

И в этом селе мы ничего не поменяли, хотели уже уходить, как вдруг со стороны барского дома донеслись звуки музыки. На улице столпились крестьяне. Из их разговоров мы узнали, что к помещику Шатохину приехал из Петрограда какой-то селянский министр.

Мать подумала и решила пойти к панскому дому - может, покормят чем бог послал.

К дому с колоннами мы подходили несмело.

На широком дворе девочка в легком розовом платьице и двое жирных барчуков играли в мяч. Зависть сковала мне сердце, когда я увидел большой красно-синий с белыми полосками резиновый мяч величиной с кавун. Такого я и в жизни не видывал!

Мать остановилась у каменных ворот. Краснолицый карапуз-барчук, увидев нас, спросил:

- Чего надо?

- Подайте, Христа ради, кусочек хлеба, - с трудом выговорила мать.

- Сейчас, - сказал барчук. Он подошел к своим товарищам, пошептался с ними и зачем-то побежал к дому.

Вернулся он скоро, несмело приблизился к нам.

- Вот вам булочка, - сказал он и положил мне на руку что-то завернутое в бумагу. Я глянул и растерялся: в бумаге лежала щепка и кусочек каменного угля. Барчук весело поскакал на одной ноге в глубь двора.

Я взглянул на мать: у нее по щекам катились слезы.

Вот как над нами насмеялись! Что бы Васька сделал на моем месте? Да он бы этого...

Я схватил камень и погнался за барчуком. Второпях я нечаянно наступил на склянку и порезал ногу. Я сел на землю, зажав рану, кровь текла сквозь пальцы. Мама подбежала и, страдальчески сморщив лицо и укоряя меня, оторвала от мешка клок и туго перевязала рану.

- Бедность плачет, богатство смеется, - вдруг услышали мы позади себя хриплый голос.

Возле панского дома, опершись на палку, стоял знакомый нам дед-крестьянин, которого мы встретили вчера в степи.

- Веди хлопца до брички, - сказал он сердито и, не говоря больше ни слова, пошел к волам.

Мать подвела меня к гарбе, усадила в солому, и мы поехали. К удивлению, ехать пришлось недолго. Бедная хатка деда стояла невдалеке от барского дома.

Дедушка Карпо - так звали нашего знакомого - и его бабка Христя приняли нас заботливо. Бабка промыла мне ногу у колодца, перевязала чистой тряпкой и привела в хату. Там она накрошила мне в миску тюри, подвинула деревянную ложку и сказала:

- Стебай, хлопче...

Наверно, и у царя не бывало такой вкусной тюри, как у бабки Христи. Я так спешил есть, что закашлялся. За одну минуту я опорожнил миску. На душе сделалось легко, нога перестала болеть. Не мог я забыть одного - обиды на барчуков.

Пока мать разговаривала с бабкой Христей, я вышел из хаты. Со двора был виден богатый дом помещика Шатохина.

Хорошо бы подползти к барскому дому и назло сломать в саду яблоню. А еще лучше отнять у барчуков красивый мячик.

Я решил: пока никто не видит, проберусь в панский сад. Желание хоть чем-нибудь отомстить барчукам побороло страх.

В глубине дворика деда Карпо стояла старая клуня. Сразу же за ней начинался панский сад.

Возле клуни я еще раз осмотрелся, не подглядывает ли кто за мной, потом лег на землю и пополз на животе, работая локтями и коленками.

- Там яблукив нема! - раздался над моей головой чей-то голос.

От страха я прирос к земле, а потом покосился вверх. На соломенной крыше сидел грязный, нечесаный хлопец и смотрел на меня без всякой вражды.

- А тебе чего надо? - спросил я недовольным тоном.

- Яблукив у панском саду ще нема. Они летом бувают.

- Без тебя знаю... Ты кто?

- Сашко. А ты видкиля?

- Из Юзовки... Хочешь, мячик у буржуев отнимем?

Сашко мигом съехал с крыши, и мы осторожно проползли под колючей проволокой в панский сад и затаились в кустах смородины.

Из открытых окон помещичьего дома доносились звон посуды, женский смех, нестерпимо вкусно пахло жареным мясом.

- До пана Шатохина министр приихав, курей едят, - сказал Сашко.

Интересно было поглядеть, как селянский министр, приехавший из Петербурга, ест курей. Но нельзя было и мячик прозевать. Поэтому я шарил глазами по двору, ища барчуков.

Пошептавшись, мы проползли еще несколько шагов и притихли под развесистой яблоней, прячась за кадушкой.

- Залезь на дерево, - прошипел мне на ухо Сашко.

- Лежи, надо мячик отнять.

Мы ждали барчуков с мячом, но они не показывались.

До барского дома было рукой подать. Тянуло заглянуть в окно, откуда доносился веселый шум.

Я влез на кадушку, уцепился за сук и взобрался на яблоню.

Отсюда хорошо было видно, что делалось внутри панского дома. В комнате под потолком сверкала люстра. А на длинном столе блестели высокие бутылки с серебряными горлышками, виднелись высокие рюмки на тонких ножках, а посреди на большой тарелке красовался будто живой, а на самом деле жареный гусь.

Стол окружали гости: барыни в белых, голубых, розовых платьях, какие-то пузатые дядьки, а главное - селянский министр из Петербурга, тот самый, которого я видел в автомобиле.

Министр что-то рассказывал, то и дело попивая из рюмки и прикладывая к губам белую тряпку. Все жадно слушали его рассказ и даже перестали есть.

- ...И вот мы отправились к государю, - донесся до нас голос министра. - Можете себе представить, господа, как я волновался: мы ведь шли к нему не с поздравлениями, а шли предложить отречение от престола... Мне было неудобно еще и оттого, что я предстану перед государем в пиджаке, небритый... Все-таки ведь царь!.. С трепетом вошли мы в салон-вагон, ярко освещенный чем-то светло-зеленым. Тут были Фредерикс, министр двора, и еще какие-то генералы... - Селянский министр опять хлебнул из рюмки и стал прикуривать длинную коричневую сигарку.

Я вспомнил, что такую точно сигарку курил Юз. Пока селянский министр, чиркая спичками, прикуривал, все, кто сидел за столом, молча глядели на него. Он подымил и еще раз отхлебнул из рюмки.

- ...Через несколько минут к нам вышел государь. Он был одет в форму одного из кавказских полков... От нашего имени князь Львов произнес небольшую речь и закончил ее словами: «Подумайте, государь, помолитесь богу и подпишите отречение». При словах «помолитесь богу» царь усмехнулся. Потом он пошел в другую комнату и принес оттуда заготовленный им самим текст отречения. Оно было написано на машинке на небольшом листке бумаги. Царь поглядел на нас и сказал: «Сначала я предполагал подписать отречение в пользу сына, но потом передумал и передаю престол моему брату Михаилу».

- Шо там. Ленька? - шептал снизу Сашко.

- Пьють, - отвечал я с дерева.

- Кого бьють?

- Не бьють, а пьють... из рюмок. Молчи.

Селянский министр откинулся на спинку кресла и, задумчиво глядя на недопитую рюмку, продолжал:

- ...Перед тем как подписать высочайшее имя, государь, помню, поглядел на нас и грустно спросил: «Действительно ли, господа, все кончено?» Князь пожал плечами, и царь подписал...